Путешествие в страну миражей - [66]

В 1917 году Иомуд без колебаний встал на сторону революции, воевал на Закаспийском фронте в составе Первой армии. А после войны осуществил свою давнюю мечту — организовал в Серебряном Бору под Москвой Дом народного просвещения, где обучались многие из тех, кто стал потом первыми туркменскими общественными деятелями, учеными.

Учился в Серебряном Бору и Караш, сын Иомуда. Выросший на Челекене, где со всех сторон — море, он с детства мечтал стать моряком. И очень хотел постичь тайну недр своего удивительного острова. Может, именно этот двойной зов земли и воды и привел его к единственно возможной в такой ситуации профессии — гидрогеологии, хотя самому Карашу Иомудскому кажется, что профессия выбрана случайно. Распространенное заблуждение. Многие уверены, что единственная их жизненная дорога определена случаем. Но ведь существует закономерность случайностей. Кто будет спорить, что у каждого есть что-то одно, ведущее. Я бы назвал это «что-то» голосом детства, зовом первых, а стало быть, самых сильных впечатлений.

Земля и вода! Где еще найдешь это единство, как не в гидрогеологии? К тому же у Иомудского была благороднейшая цель, опять-таки овеянная детскими впечатлениями. Эту цель хорошо высказал Карашу его отец: «Я рад, сынок, что ты решил заняться водой. Это как раз то, чего нашей земле извечно недоставало…»

Были переписаны в блокнот и все титулы Иомудского: заслуженный геологоразведчик и заслуженный деятель науки Туркменской ССР, лауреат Ленинской премии, полученной за работы на Каракумском канале… Начал записывать имена всех родственников и выспрашивать подробности их жизни. И оборвал себя на полуслове, почувствовав вдруг бессмысленность попытки узнать все. Жизнь человека — это как целый самостоятельный мир. Досконально узнать его можно, лишь прожив эту жизнь с самого начала…

— Мы потом встретимся, поговорим, — сказал я в растерянности.

— Ишалла, — улыбнулся Караш Николаевич.

— Что?

— «Ишалла» — это в буквальном переводе «если аллах позволит». Или, говоря по-теперешнему, «если удастся, если все будет хорошо…».

Пойдешь — не вернешься

«Ишалла», — говорил я себе. Если удастся, приеду сюда лет этак через двадцать, погуляю в новых садах и рощах, посмотрю на пансионаты, которые, несомненно, вырастут на пляжах Челекена. И полюбопытствую, как люди, вставшие на пути пустыни, справятся с тысячей противоречивых проблем, построят на озелененных барханах серебристые установки опреснителей — солнечных и атомных, создадут овощеводческие совхозы, даже обогатят фауну Каспия…

Говорят, чтобы вернуться, надо бросить в море монетку. В разных местах я раскидал их десятка полтора. И все же, уезжая с Челекена, не мог не повторять «заклинание», которому научил меня Караш Николаевич.

Зеленоватая полоска моря уже давно растворилась в синеве неба, и до самого горизонта разлеглась белая равнина, усыпанная мелкими створками ракушек. Потом начались пески. Серая полоса дороги переваливала с бархана на бархан, все глубже уходя в страну ветров с безнадежным названием «Барса-Гельмес» — «Пойдешь — не вернешься». Песчаная поземка носилась по асфальту, собиралась у обочин в тяжелые сугробы. Голые барханы слепили, как зеркала, и шоссе впереди отсвечивало стеклянно, словно было залито водой, и самосвалы, мчавшиеся навстречу, тонули в этой «воде» по самые кабины.

Для старых верблюдчиков название «Барса-Гельмес» было, как теперь для шоферов, дорожный указатель: «Въезд запрещен». Но я не чувствовал никакой тревоги. Наверное, потому, что не входил, а въезжал в это царство песков. Успокаивала и дорога с ее довольно-таки оживленным движением, и нефтяные вышки, время от времени маяками поднимавшиеся из-за барханов, и ниточки труб, пересекавшие пустыню.

Только здесь, в песках Барсакельмеса, я осознал самый главный отличительный признак челекенского пейзажа — трубы. Черными и серыми, толстыми и тонкими, старыми и новыми, сверкающими свежей окалиной они ползут во всех направлениях, ныряют под землю и создают там такую паутину, в которой не сразу разбираются даже специалисты. Если последовать любимому приему газетчиков, мысленно вытянуть трубы в одну нить, то ею, наверное, можно обмотать весь Туркменистан. Впрочем, никто на Челекене точно не знает, сколько тысяч километров опутывает и пронизывает полуостров…

За каждой барханной грядой все больше вставало буровых вышек и все больше выстраивалось у дороги медлительных качалок, называемых здесь «богомолками». Мы въезжали в край, где сквозь обманчивые, пугающие безнадежностью миражи особенно ярко проступает второе лицо пустыни — ее реальные богатства.

Представьте себе «пятачок» диаметром в сто километров, на котором нет ни аула, ни деревца. Только ветры гонялись друг за другом да сорокаметровые барханы медленно переваливались с боку на бок. Безмолвным стражем северных пределов пустыни вздымался голый, выжженный солнцем горб Большого Балхана и на десятки километров простирались трясины грандиозного солончака Кель-Кора. Таков был этот край, когда в 1881 году по кромке между горой и солончаком протянулась первая в Средней Азии нитка железной дороги. И обозначился на ней одинокий разъезд под номером 13, которому много лет спустя суждено было сыграть главную роль в судьбе всего края.