Путешествие в Россию - [29]
На фоне подобных успехов, когда русских и австрийцев, удерживавших Трансильванию, разделяли лишь несколько часов пути, а некоторые эскадроны казаков добрались уже до Болгарии, Нейперг под Белградом заключил мир.[339] Через некоторое время мир подписал, уже от имени царицы, и русский уполномоченный, которого осмотрительный Остерман послал к турецкой армии тотчас же после рокового сражения под Кросткой. Оба мирных договора были подготовлены и заключены при посредничестве Франции, той самой Франции, которая несколькими годами ранее посеяла раздоры в Европе, приобретя для себя Лотарингию,[340] а для одного из своих принцев — Неаполитанское королевство.[341] По составленным Францией соглашениям австрийцы уступали Порте часть Валахии, часть Сербии и часть опустошенного Белграда; при этом Порта отдавала русской царице Азов, с условием, однако, чтобы крепость была разрушена, и обещала обуздать татар, дабы те не тревожили границ Российской империи.
Так закончилась война, которая поначалу вроде бы сулила конец присутствию Оттоманской империи в Европе. Турки эту войну вели с большим умением, где надо, действовали с подлинным боевым пылом. И фортуна на этот раз подчинилась доблести, хотя обычно и держит ее в узде. У австрийцев эта война отняла значительную часть славы, которой пользовалась их армия, и границу, в которой они более всего нуждались. Русским она доставила бранную славу, но обескровила империю, которая обеднела и деньгами, и солдатами, и моряками, к тому же пострадали самые процветающие провинции, а страна в целом осталась уязвимой для все тех же обид, что и раньше, и еще менее способной подняться к тому величию, каковое являлось для русских конечной целью всей кампании.
Если после описания столь великих событий Вам интересны еще и мои собственные приключения, то могу сказать, милорд, что, оставив Данциг, мы направились к Дрездену. Среди разговоров о торговле, политике и войне я чуть было не запамятовал спросить в Данциге об обсерватории Гевелия, прославленного астронома, к которому великий Галлей некогда предпринял паломничество.[342] Но, не желая когда-нибудь раскаяться в подобном упущении, я отправился навестить эту вышку для наблюдений за небесами, уже лишившуюся самого наблюдателя. Потом пятнадцатого августа мы отбыли. Проехав изрядную часть этой местности, сплошь песчаной, которую ученый, занимающийся историей Земли до всемирного потопа, счел бы дном какого-нибудь древнего моря, мы, прежде чем прибыть во Франкфурт, некоторое время двигались вдоль зеленеющих берегов Одера, по которому, как и по Двине, сплавляется вниз, к Балтике, прекрасный мачтовый лес для строительства кораблей. Во Франкфурте мы переправились через реку и вступили в Лузацию,[343] область лесистую и известную своими скатертями. Пропутешествовав с неделю, мы оказались в Дрездене. Из всего этого Вы, милорд, можете видеть, что в этих краях почта ходит вовсе не так исправно, как во Франции или Италии. Дрезден отстоит не столь уж далеко от путей цивилизации, чтобы требовалось его описывать. Скажу Вам, положа руку на сердце, что город чрезвычайно чистый, а двор так просто блестящий. И я уверен, что просвещенные взоры всевозможных британских миледи с удовольствием обратились бы здесь на драгоценные эмали, на множество прекрасных алмазов, сверкающих в королевской сокровищнице; на красивые фарфоровые вещицы — и местного изготовления, и привезенные из Японии и Китая, которые хранятся в так называемом Голландском дворце;[344] не удивлюсь, если его, как иные китайские здания, когда-нибудь покроют черепицей из фарфора. Я уж и не говорю о вышивках, которые здесь очень искусны, отчего Дрезден имеет такую известность среди милых дам. Иные желали бы, чтобы эти вышивки обходились дешевле, как например марсельские — тогда и сбыт был бы больше. И по той же самой причине сбыта некоторые высказывают пожелание, чтобы фарфор, изготовляемый в Саксонии, [345] стал немного получше по форме и по росписи. При внимательном рассмотрении эти тончайшие миниатюры, эти выведенные золотом узоры, эти фигурки с забавными мордашками, обряженные в разноцветные одежды, оказываются слегка топорными: их силуэты, утверждают знатоки, недостаточно изящны для изделий, которые должны являть собой воплощение грации. Любой французский формовщик из тех, что работают на фабрике в Шантийи,[346] произвел бы в Мейсене[347] фурор. Неплохо было бы им, мне кажется, чаще копировать древний фарфор из Китая и Японии, в очертаниях которого есть некая красота и вместе с тем экзотика — точь-в-точь как в животных и растениях, попадающих к нам оттуда. Но в особенности мне кажется, что, примись немцы подражать антикам, весьма увеличилась бы торговля этими товарами, и без того оживленная. Каких красивых форм, скажем, вазы могли бы появиться на свет! Как прекрасно было бы иметь исполненным в чудесном белом фарфоре какой-нибудь изумительный барельеф, или серию медальонов, изображающих либо императоров, либо философов, или, в миниатюрном виде, наипрекраснейшие из древних статуй — Венеру, Фавна, Антиноя, Лаокоона! Сдается мне, ими украсились бы все кабинеты и гостиные в Англии. Не знаю, известно ли Вам, милорд, что красивый саксонский фарфор явился на свет благодаря неуемному желанию открыть способ изготовления золота? Отец нынешнего короля
