Путешествие капитана Самуила Брунта в Каклогалинию, или землю петухов, а оттуда в Луну - [9]

Новый мой господин приказал отвести мне особливую комнату и приготовить для меня хороший стол. Приставили ко мне учителя для обучения меня их языку, и я его прилежностью, при том и своею охотою выучился оному в четыре месяца столько, что мог разуметь многое. Господин мой был тем так доволен, что приставнику моему такой чин доставил, от которого он поднялся на четыре пальца. Что касается до точного изведания моего состояния, то сие оставил Министр до тех пор, пока я не научусь Каклогалинскому языку совершенно, в чем успел я в одиннадцать месяцев.

Некогда, призвав меня к себе в кабинет, говорил мне так: «Пробузомо! (которое слово значит урода). До сего самого времени удерживал я свое любопытство и не хотел тебя спрашивать, откуда ты родом и каким случаем зашел в сию землю, пока не могли мы разуметь порядочно друг друга. Но теперь ты в нашем языке довольно силен; итак, скажи мне, из какой ты части света и к дикому или просвещенному народу должно тебя причислить? и если принадлежишь ты к последнему, то расскажи мне о вашем правлении, какие у вас обычаи и нравы, и как ты сюда зашел?»

Я бросился на колени и целовал у правой его ноги шпору, которая была золотая (ибо у них знатные господа обыкновенно от природы данные шпоры обрезывают, а на место оных носят золотые), потом встал и ответствовал ему, что я из Европы, которая от Каклогалинии в толь дальнем находится расстоянии, что я к сим берегам целые полгода ехал морем. «Как? — подхватил он, — возможно ли, чтобы ты столь долго мог плавать по морю? Не имея крыльев, не можно иначе достигнуть сюда чрез море». В рассуждении сего рассказал я ему, что по морю ездим мы на кораблях, и сделал некоторое о том описание; но он не мог разуметь оного, пока на другой день не вырезал из коркового дерева маленькое суднушко, приделав к оному палочки наподобие мачт и привязав к оным паруса из тонкого полотна, и сей кораблик подал Его Превосходительству в наполненном водою большом тазу. Я объявил ему, что мы народ просвещенный, управляемый своим Государем, который, однако же, ничего не предпринимает без рассмотрения великого совета, состоящего из нескольких знатнейших природных Дворян, и еще из нескольких Квитиардов, выбранных народом и представляющих оной; что народ дал сим Депутатам полную власть поступать во всем его именем, и вверил их добродетели свою вольность и попечение о общем благе; что посему не может Король ничего сделать без согласия на то всего общества, а народ иного бремени на себе не носит, кроме только общего, наложенного самим собою для наивящего поспешествования своего благополучия. «Я никогда не читывал, — ответствовал Министр, — чтобы прежде тебя кто-нибудь из вас был в нашей земле; но наверное думаю, что вы сей образ правления от нас взяли. Однако, — примолвил он, — истинные ли сыны отечества сии ваши Депутаты? усердны ли они к обществу, и не прельщаются ли знатными чинами, титлами и корыстолюбием? Всегда ли общее добро имеют они главным предметом своих поступок, и предпочитают ли оное собственной своей пользе? Сами ли они народ просят, чтобы он их выбрал, или сие избрание сам он по своей воле производит? И если последнее имеет место, то какая им с того прибыль, что они не радят о собственной своей пользе и пекутся только о добре общем?»

Я ответствовал Его Превосходительству, что я не сомневаюсь, чтобы объявленные мною люди не таковы были в самом деле, каковыми он их описал, и что я еще в самых молодых летах выехал из своего отечества, а потому не могу рассуждать о государственных делах оного; да хотя бы и в совершенном возрасте оное оставил, то бы состояние мое не дозволило мне входить в такие подробности. К тому прибавил я еще, что слыхал от моих родителей, что никто не выбирается, пока Король не разошлет указов по разным провинциям, чтобы выбирали между собою разумнейших людей, дабы они могли Его Величеству спомоществовать своими советами в нужных случаях; что как польза всякой провинции особо, так и благополучие всего народа вообще проистекает от честности и премудрости сих мужей, и им перед всеми прочими полная власть поручается: то не можно иначе думать, как что к тому такие люди избираются, коих любовь к отечеству, разум и добродетели довольно испытаны, или коих порядочное житие подает всем надежду, что они поступать будут, как долг велит истинным сынам отечества.

Что же они по воле всего народа избираемы бывают, продолжал я, то сие можно заключить из медленности, с каковою сии выбранные такой чин на себя принимают, который никогда иного возмездия не имеет, как только всенародную и всеобщую славу за ревностное исправление положенного на них звания. Другим неоспорным доказательством сего свободного избрания служит, кажется мне, еще и то, что Агличане, мои соотчичи, будучи весьма богаты, напрасно бы старались подкупать большее число голосов; а притом, обладая разумом, не могли бы, конечно, вручить свою вольность подозрительной какой особе; ибо легко можно видеть, что кто другие голоса подкупает, тот без всякого угрызения совести и свой продать может. Что же касается до того, чтобы множество голосов чрез подкупление получить можно было, или чтобы вольный народ подверг вольность свою опасности, вручая полномочным своим власть себя обманывать или дал Королю неограниченное над собою владычество, содержа для утверждения сей власти и многочисленные войска: то таковая мысль не придет разумному человеку никогда в голову. Его Превосходительство усмехнулся, слыша от меня такой ответ, и спросил еще после того, имеет ли наш народ соседей? Я ответствовал ему, что мы посредством мореплавания всем прочим народам сделались соседями, и что наш остров не более семи миль отдален от твердой земли, обитаемой сильным и к войне склонным народом. «Имеете ли вы с ними, — говорил он, — какую торговлю?» «В Европе мы более всех прочих народов торгуем». «Исповедуете ли вы какие веры?» — примолвил он. В рассуждении главнейших пунктов, сказал я на то, имеем мы только одну веру, которая на многие большие секты разделяется, кои токмо в церемониях одна от других разнятся, в самом же существовании одинаковы. «Вера, — продолжал Его Превосходительство, — необходимо нужна во всякой благоуправляемой республике; но знатнейшие между вами исповедуют ли сию веру, или только одними устами признают оную?» «Милостивый государь! — сказал я ему, — наши Вельможи суть совершеннейшие примеры страха Божия. Любовь их к истине так велика, что они данного ими слова ни для чего не нарушают, хотя бы чрез то могли до Царского престола достигнуть. Справедливость не дозволяет им оставлять заимодавцев своих без удовольствия. Целомудрие их делает, что они браконарушение и прелюбодейство за самые гнуснейшие преступления почитают. Часто употребляют они большую часть своих доходов на снабдение бедных, и всякий наш Вельможа ест попечитель вдове и отец сироте.