Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [81]
Понятно, что обретение трезвости не могло преодолеть этого раскола, хотя изъятие из уравнения джина и вермута, несомненно, помогло Чиверу и в поведении, и в чувстве самоуважения («Я не лучше других, но лучше, чем был»[331], — записал он в 1976 году). Позднее он вполне примирился с тем, что его эротические желания распространяются и на мужчин, и склонил к сожительству молодого гетеросексуала, студента Макса Циммермана, который не смог отказать ему. Когда читаешь дневники Чивера, кажется вполне вероятным, что сейчас ему поставили бы диагноз «сексуальная зависимость». Есть очевидное сходство между его желанием «измазаться, упиться» алкоголем, «погрязнуть»[332] в нем и влечением к сексуальному контакту: оба эти влечения (как он однажды признался в письме своему психотерапевту) были «вызваны моей тревожной и ненасытной потребностью получить больше грубых удовольствий, чем мне отпущено»[333].
Ну что ж. Ведь трезвость не означает радикального изменения личности; скорее, она влечет постепенные духовные перемены. Когда я рылась в бумагах Архива Берга нью-йоркской Публичной библиотеки, мне попались несколько машинописных страниц, видимо, набросок речи к собранию АА, которые Чивер добросовестно посещал в последние годы жизни:
Пройти конфирмацию в огромной великолепной базилике, когда ты оглушен музыкой и ослеплен сиянием свечей, проще, чем сказать в прокуренном классе воскресной школы, что меня зовут Джон и я алкоголик, хотя по сути ситуация одна и та же.
Трудности признания веры за пределами организованной религии более чем поверхностны. У нас нет истории, нет Кумранских рукописей, нет вообще никакого прошлого. В древнейших мифах и легендах вино — один из первых божественных даров. Дионис — сын Зевса. В Священном Писании пьянство почти не осуждается. Пьянство, равно как и леность, могло бы быть включено в число смертных грехов, однако ничего подобного о нем не сказано. Убеждение, что пьяный благословен, укоренилось глубоко. Смерть от пьянства нередко считают достойной и естественной — при этом закрывают глаза на отек головного мозга, судороги, белую горячку, галлюцинации, жуткие автокатастрофы и нелепые попытки самоубийства. Несколько друзей рассказывали мне, что их дела были в порядке, дети обзавелись семьями, деньги надежно вложены, а они собирались неспешно упиться до смерти. Один из них захлебнулся виски. Другой прыгнул со скалы. Третий устроил дома пожар и сгорел заживо вместе с детьми. Четвертый до сих пор в смирительной рубашке. Совсем недавно я почему-то думал, что пьянство — это всеохватное и прекрасное явление, нечто родственное падению осенних листьев. Допиться до смерти нормально, думал я, пока сам не оказался на волоске от смерти.
Так что у нас вовсе нет религиозной истории. И всё же то, во что нам предстоит поверить, старо как мир. Наша вера — это убеждение, что мы в силах постичь и победить смерть и страх смерти. Мы утверждаем впервые в истории религии, что пьянство для некоторых из нас это прямой путь к смерти, способ самоубийства. Для некоторых из нас чертовски важно избежать брюзгливых обществ трезвости и союзов обета. Мы признаем пьянство путем к омерзительной смерти, и, помогая друг другу, мы можем его одолеть[334].
И Чивер его одолел. Даже когда он умирал от рака и почти все доктора сочли, что он мог бы поддерживать себя алкоголем, он решил оставаться трезвым. Он говорил, что хочет сохранить достоинство, и хотя мы можем лишь догадываться, чего это стоило бедному Максу Циммерману, факт остается фактом: последние семь лет жизни Чивер был трезв как стеклышко. Подавленный и одинокий, весь во власти своих сексуальных желаний, но как всегда остроумный и наделенный удивительной способностью к бытию, не подпружиненному комфортом.
Я устроилась в обзорном вагоне. Поезд бежал вдоль реки Скайкомиш, ее воды казались холодным зеленым стеклом. Она неслась рядом с поездом, вспениваясь над валунами и обрушиваясь в теснины, и водяная пыль взметывалась, как пена из бутылки. Всё вокруг мокло, сочилось, набухало влагой; деревья были покрыты зеленым лишайником.
Мне никогда не наскучило бы любоваться этим пейзажем, но часам к девяти утра поезд свернул от реки и покатил по мокрым полям. Казалось, мы где-то в окрестностях Лондона, такими до абсурда знакомыми выглядели и серое небо, и заросли ежевики. Занятно было вдруг оказаться в английском пейзаже, ведь тем же вечером я впервые за долгое время увиделась со своей матерью.
Когда мне довелось очутиться в Америке, моя поездка началась с Порт-Анджелеса, города на северо-западе, где Реймонд Карвер прожил свои последние десять лет. В юности я взяла с собой на каникулы в Грецию его сборник «Все мы». До сих пор между страниц лежат засушенные лепестки бугенвиллеи и листочки оливы. А сами стихи мне запомнились. Многие из них вызревали как раз в этих краях, где я сейчас проезжала, или немного западнее, на полуострове Олимпик, с его пестрым ландшафтом, изрезанным маленькими бухтами и форельными ручьями — волшебное дополнение к многообразию жизни, в которой алкоголь уже не имел права голоса.
