Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [79]

Это было так опустошительно, неумолимо. Я вспомнила о сне, который он пересказывал Кейт, про опустившегося русского аристократа, вырезавшего дырки в его шекспировских записках. И о другом его сне, увиденном лет за сорок до смерти, когда он, молодой стипендиат Кембриджа, был заворожен языком, опьянен открывающимися творческими возможностями. Поздним вечером у себя в комнате он вошел в состояние транса, закрыл глаза, и ему явилось видение Йейтса, высокого и седовласого, пытавшегося поднять большой штуф угля. Он вознес его высоко над головой, швырнул на полированный пол, штуф раскололся на куски, и они раскатились во все стороны, сверкая серебром. Какая пропасть между этими двумя сюжетами! Магия, вдохновенный, усердный труд в начале, а в конце — вырождение, унылые призраки, уничтожающие весь смысл так и не оконченной работы.

8. Чистый навар

Следующим утром поезд бежал по бескрайней заснеженной долине, поросшей соснами. Солнце едва взошло и уже высветило горный кряж; волна света омыла склон, окрасив тускло-зеленые сосны золотом. Глотая кофе, я завороженно смотрела в окно. Не могу бесстрастно наблюдать, как солнце, соблюдая давнишний завет, каждое утро воссоздает мир из тьмы и небытия.

Алкоголик может бросить пить. Я знаю это не только из книг, но и по своему детству. Бывшая сожительница моей матери завязала, пройдя курс лечения в центре, который она до сих пор называет гадюшником, и вернулась в нашу жизнь непьющей. Они с мамой остались добрыми друзьями, и Диана хранила трезвость все эти двадцать три года, достижение незаурядное.

Удалось это и Джону Чиверу, хотя в процессе лечения он зачастую испытывал те же трудности, что и Берримен. Последний пьяный год Чивера, когда его несло по бурным волнам алкогольного моря, послужил прелюдией к исцелению. После года в Айове с Реймондом Карвером он в 1974 году стал профессором в Бостонском университете, перебрался в комфортабельную двухкомнатную квартиру на четвертом этаже в доме без лифта и тотчас крепко запил. Здешние студенты казались ему менее талантливыми, чем в Айове, и он остро ощущал одиночество. Питался он, по его словам, апельсинами и гамбургерами; квартира была забита пустыми бутылками, и по утрам он едва мог держать в руке стакан, куда уж там связно изъясняться.

Писать Чивер уже не мог, а с середины весеннего семестра оставил и преподавательскую должность, передав своих учеников Джону Апдайку. К счастью, на выручку пришел его брат Фред, которому удалось пресечь его демонстративные суицидальные попытки, продолжавшиеся весь семестр. Фред приехал на квартиру к Джону, одел своего голого неадекватного братца и отвез домой к его жене Мэри. По дороге Джон уговорил кварту виски и помочился в пустую бутылку. В Оссининге его тотчас госпитализировали, а затем отправили в Нью-Йорк, в Центр Смитерса по изучению и лечению алкоголизма.

В центре его порицали за высокомерие. Как и Берримен, он раздражал других пациентов и манерой говорить, и привычкой самоутверждаться, вещая о своих удивительных достижениях — как амурных, так и литературных. На самом деле, как раз во время лечения в центре он читал Берримена, а его психотерапевт открыто их сравнивала. «Он был блестящим поэтом и уважаемым ученым, а я не могу похвастаться ни тем, ни другим»[321], — с притворной скромностью говорил Чивер, а она замечала: «Да, но он был обманщиком и пьяницей, а сейчас он мертв; неужели и вы этого хотите?»[322]

Позднее психотерапевт дала Чиверу оценку в итоговом отчете: «Он типичный отрицатель, который всё время увиливает от главной темы. Ему неприятна критика, и он отлично усвоил снобистские привычки бостонской элиты: даже высмеивая их, он не желает с ними расстаться». К этому она добавила рекомендацию «побуждать его к работе над своими личностными качествами».

Каким-то чудом ему это удалось. За время своего четырехнедельного заточения одетый в броню человек приоткрылся, смягчился. Несмотря на снобизм и привычку реагировать на боль и неприятности обескураживающей усмешкой, подобно Теннесси Уильямсу, у него появился искренний интерес к другим людям. Подчас ему удавалось даже разглядеть в них самого себя. «Я вышел из тюрьмы, потеряв двадцать фунтов весу и вопя от радости»[323], — написал Чивер своему русскому другу 2 июня 1975 года, через месяц после выписки из центра, и хотя он по-прежнему страдал от одиночества и запутался в сексуальных проблемах, он остался трезвенником до конца жизни.

Отзвук этого вопля радости, свободы и принятия себя слышится в его новом романе. Чивер долгое время торговался с издателями по поводу романа «Фальконер»; это история человека, попавшего в тюрьму за убийство брата. Чивер продал роман Роберту Готлибу и Альфреду Кнопфу еще в 1973 году за аванс в сто тысяч долларов, но, несмотря на все свои заверения, не написал, судя по всему, ни единого слова ни до, ни после заключения договора («В подпитии я подумывал насчет гомосексуальной любовной истории в тюрьме»[324]). А вот в дневнике, который он вел в Центре Смитерса, наброски романа занимают не меньше места, чем записи, связанные с лечением. По выходе из клиники он, как никогда полный сил и энергии, засучив рукава, взялся, наконец, за роман.