Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [80]

Всем крупным сочинениям Чивера присуща некая прерывистость, вообще говоря, не вполне вяжущаяся с жанром романа. Неоднородность и раздробленность сюжетной ткани его книг напоминает сны: сны, в которых проходишь чередой освещенных комнат и в каждой из них видишь картину, необъяснимую и увлекательную. Порой в качестве рассказчика выступает некто посторонний, прохожий, и, хотя в конце концов повествование может вернуться на свои рельсы, мы уже не уверены вполне ни в направлении движения, ни в пункте прибытия. Этот прием иногда разочаровывает, но он очень точно описывает состояние, не понаслышке знакомое большинству из нас: мы поджимаем хвост, съеживаемся и замираем в нерешительности, незавершенности, меланхолии и подчас в наслаждении красотой.

Эта нерешительность заметна и в «Фальконере», но тут она обретает особую напряженность. На его страницах разыгрывается нечто жизненно важное, но серьезность происходящего кажется несоизмеримой с хрупкостью игроков. Роман начинается с того, что парень из приличной семьи по имени Фаррагат попадает в исправительное учреждение «Фальконер» (название «Дом Рассвета» не прижилось), и кончается побегом из него. В промежутке он излечивается от героиновой зависимости, переживает бунт заключенных, влюбляется в юного сокамерника Джоди, который тоже совершает побег, раздобыв одежду служки и присоединившись к свите епископа во время его визита. Затворник поневоле, Фаррагат странствует по собственным воспоминаниям — большей частью это собственные воспоминания Чивера. Отец Фаррагата не хотел еще одного ребенка и настаивал на аборте; он пытался покончить с собой на американских горках в Нангасаките; Фаррагат страдает провалами в памяти; жена Фаррагата очень холодная женщина; и наконец, Фаррагат, считавший себя добродетельным буржуа, неожиданно для самого себя влюбляется в мужчину.

Побег Фаррагата не был спланирован. Его друг, Петух Номер Два, умирает, и Фаррагат импульсивно покидает «Фальконер», забравшись в принесенный мешок для тела покойного, который вывозят за пределы учреждения. «Как странно, когда тебя несут на руках в таком возрасте, несут в неизвестность, а ты свободен от грубой сексуальности, от несерьезной улыбки, от горького смеха — и это не просто действие, это шанс, такой же бессмысленный и волнующий, как последние лучи солнца на макушках деревьев»[325].

Положив мешок с телом по ту сторону стены, носильщики болтают об автомобилях, о человеке по имени Чарли и его проблеме с карбюратором. Затем они отлучаются, и Фаррагат делает прорезь в мешке заранее припрятанной бритвой (таким же способом и Чивер освободился однажды от смирительной рубашки во время приступа белой горячки). Он слышит звуки фортепиано из бедных домов неподалеку. Повсюду темно. В ботинке хлюпает кровь. Он заглядывает в единственное освещенное окно, это оказывается прачечная самообслуживания, и он смотрит, как в сушилках крутится белье. На автобусной остановке он встречает человека, которого выгнали из квартиры; тот чувствует к Фаррагату симпатию, оплачивает его автобусный билет и дарит ему пальто. Роман кончается тем, что Фаррагат наобум выходит из автобуса. Ступив на незнакомую ему улицу, «он вдруг заметил, что больше не боится падения, да и все остальные страхи куда-то пропали. Он высоко поднял голову, распрямил спину и медленно пошел по улице. „Возрадуйся, — думал он, — возрадуйся“»[326].

Нет никакой иронии в этом новом возвращении Лазаря к жизни. Кто-то сочтет эту концовку сентиментальной и даже приторной. Думаю, она была заслужена («Интересно, — записывает он в Центре Смитерса, — хватит ли у меня смелости выйти из заточения и вцепиться мертвой хваткой в дарованную природой свободу»[327]). Это и не просто автобиографический момент, не однонаправленный путь постижения мира. Видимо, отсвет освобождения Фаррагата падает на дальнейшую жизнь самого Чивера, поддерживая его на плаву, даже когда его тянет вниз. Концовка романа — подтверждение и завет его собственного освобождения, но еще и способ забежать вперед и создать вымысел, к которому он мог бы накрепко себя привязать, и даже обжиться в нем. Это чем-то напоминало беррименовское «Исцеление»; но если Берримен, намеренно или нет, использовал Алана Северанса, чтобы уклониться от собственных обязательств соблюдать трезвость, то Чивер так построил освобождение Фаррагата от зависимости и из тюрьмы, что оно подпитывало его собственные обязательства.

В числе многих положительных отзывов была и рецензия Джоан Дидион в The New York Times. Прозорливо и рассудительно она прослеживает путь испытаний, пройденный Фаррагатом:

Очищение, период страдания, чтобы вновь совершить обряды невинности[328], и в этом контексте вопрос, когда он будет «чистым», обретает особую остроту. Фактически вопрос «когда я буду чистым?» Чивер задавал всегда, но никогда прежде он не задавал его так прямо и с таким великолепным стилистическим нахальством[329].

Это очень точная оценка сочинений Чивера, но Дидион могла в то время не знать, как сильно вопрос чистоты волновал самого Чивера; как часто в своих дневниках он беспокоится о пропасти, которая пролегает в его жизни между безупречным внешним видом и грязными и даже ненормальными желаниями. Потрясенный эпизодом с двумя незнакомцами, он записал в дневнике: «Я смешал джин и вермут. Ведерко со льдом, белые цветы на фортепиано, магнитофон на стеллаже — вот детали моральной фортификации, которые защищают меня от двоих незнакомцев»