Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [73]

Давайте подытожим. Мне очевидно:

Христос натерпелся от человека, его предательства и насмешек,

бича и копья, страдал от жажды, был изнурен, ради моих жалких и гнусных

пороков,

чтоб осчастливить этот презренный экземпляр частного (пять-футов-десять-дюймов),

много веков спустя пришедшего, далекого, умирающего

человеческого существа. И осчастливил!

Я готов от счастья вопить!

С меня хватит! Мне БОЛЬШЕ НЕ ВЫДЕРЖАТЬ.

Ну всё. Я сыт по горло. Ждать не могу[303].

Здесь всё вкривь и вкось. Вылезает старая привычка алкоголика жалеть себя и убеждение, что никто, даже Бог, не в силах вместить страданий человека, что благоденствие Христа зависит от счастья Берримена. Это пугает, особенно если твое исцеление зависит (Шаг второй) от убеждения, что высшая сила может восстановить твое душевное равновесие, не говоря уж (Шаг третий) о том, что ты можешь предать свою волю и жизнь в руки всепрощающего, милосердного Бога.

В его дневниках того лета повторяются те же фразы. Будь спокоен. Помедленней. Трудно быть осторожным. Берримен был поглощен новыми книгами, его била нервная дрожь, нагрузка была огромной. Он писал своей первой жене, Эйлин: «Конечно, мне предстоит создать самое мощное и стройное повествование со времен „Дон Кихота“ — и никак иначе»[304].

13 июня его мать, у которой усиливалось беспамятство и странности поведения, возможно, проявления деменции, вознамерилась переехать в дорогую квартиру при финансовой поддержке преданного сына. В тот же день у Кейт начались роды. Недели две спустя Берримен написал Солу Беллоу восторженное письмо о том, что он обогатил «Исцеление» скрупулезными сведениями. Он был переполнен и другими планами. Схема обучения своих детей, включая Пола, с которым он виделся в этом месяце. Масса новых книг. Надолго заброшенная работа над Шекспиром. Жизнеописание Христа для детей. Книга эссе о теме жертвы в литературе и искусстве. Он с радостью подсчитывал: тринадцать книг ждут завершения. Своему старому наставнику Марку Ван Дорену он писал:

Признаю, что этим летом я ввязался в интенсивную гонку, я должен одолеть двадцать работ по мере их поступления, не говоря об очень трудоемком чтении, связанном с романом, медицинских лекциях и так далее. Но я положил себе делать по десять страниц в неделю: черновик-печать-переработка-перепечатка; так что мне просто невозможно сбиться с пути. Кроме того, до завтрака и после часа дня я изучаю теологию, неизменно выполняю замысловатый комплекс упражнений, провожу два вечера в неделю в клинике, подхватываю шестьдесят-семьдесят неотвеченных писем (многие, что поделать, с вложением рукописей, среди них и от Эйлин, которая начала писать неплохие рассказы, затем стихи от прежних любовниц и разных протеже, рассеянных по Западному миру). Поддерживаю энтузиазмом, похвалами и деньгами разных людей и разные начинания[305].

Неудивительно, что он сломался под тяжестью этого добродетельного поведения. В последних числах июля «Исцеление» застопорилось. В письме Кейт из Калифорнии, куда он сбежал отдохнуть от шума и гама своего недавно разросшегося семейства, он сравнил свою домашнюю жизнь с пребыванием «на арене Колизея с разъяренными львицами». В том же письме он описал кошмарный сон, в котором фигурировал опустившийся русский аристократ, спящий перед его камином. Прогоняя его, он понимает, что незваный гость вырезал дырки в его шекспировских записках. Кейт посочувствовала этому бездомному, и ее предательство во сне напомнило ему, что у него есть к ней и другие претензии:

Я сочувствовал твоей «депрессии» и т. д. Бог знает почему. «Я была в шоке десять лет» — я не слышал большей чепухи со времен «девять лет ты был пьян» (агрессивный бред сменяется защитным)… Я думаю, что, помимо всего прочего, ты страдаешь от зависти слабого к более сильному (да, дорогуша, это я)… Ты должна начать лечиться до моего возвращения. И не надо про «у меня нет свободной минуты», чтобы написать письмо. Черт возьми, ты нянчишь младенца, готовишь еду, вот и всё… Конечно, как я это себе представляю.

И это пишет человек, отбросивший жалость и отвращение к себе, которые, как он хорошо знал и сказал это устами Северанса в «Исцелении», главная причина того, что завязавший алкоголик возвращается к бутылке. Этим летом старый и очень близкий друг Ральф Росс, завкафедрой в университете и один из самых надежных помощников, заметил: «Никто из нас не увидел ни настоящего тепла, ни высокого волнения ума, ни истинного горения. Я пришел к выводу, что единственный Джон, которого можно любить, это Джон с двумя-тремя стаканчиками виски внутри, ни больше, ни меньше — но такого Джона не существует»[306].

Весь год Берримена терзало подозрение, что его попытка вернуться в католичество — это еще один самообман. Во время первого пребывания в больнице Святой Марии в мае 1970 года он пережил состояние, которое позднее назвал опытом обращения. Он захотел покинуть больницу на несколько часов для проведения занятий в университете, получил разрешение, но в последнюю минуту сказал, что идти не может. Он получил нагоняй и пришел в отчаяние, усугубленное чувством вины перед студентами. Неожиданно ему встретился психотерапевт, предложивший позаниматься с ним. Каким-то образом это вмешательство снова подтолкнуло Берримена к вере, и с тех пор он начал писать религиозные стихи, опубликованные позднее под названием «Заблуждения и прочее». Их можно назвать обращениями к Господу, попыткой уладить свои отношения с Богом, который сорок с лишним лет тому назад похитил его отца, а заодно и чувство защищенности. Это было недолгое время блаженного обновления веры, но вскоре она стала обваливаться, как второпях поклеенные обои.