Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [72]
Иногда он это делает, и эти моменты — когда у него появляются человеческие черты, он становится уравновешенным, снимает защитную броню — придают «Исцелению» удивительную мощь. Более того, по ходу лечения Алана становится всё очевиднее, что он не одинок. В отделении полно людей, вовлеченных в героическую битву с собственной психикой. Уилбер, сын агрессивных родителей. Поэт Джаспер. Бедняжка Шерри, которую Алан берет под крыло. Увлекательно наблюдать эту группу обычных американцев, которые пытаются измениться, освободиться от зависимости. А затем на 224-й странице книга обрывается на полуслове. Следуют несколько страниц небрежных примечаний, и вскоре становится очевидным, что работу над «Исцелением» Берримен забросил.
В Чикаго я пересела на поезд до Сиэтла. Два дня пути. Я прикинула, какие штаты мне предстоит проехать. Иллинойс, Висконсин, Миннесота, Северная Дакота, Айдахо и Вашингтон. Поздно ночью поезд проедет Сент-Пол, город Берримена и Фицджеральда. В конце «Великого Гэтсби» Фицджеральд дарит Нику свои воспоминания о поездке домой из школы. Гэтсби только что умер, и после жалких похорон под дождем Ник вспоминает, как он мальчиком садился зимой на поезд Чикаго — Сент-Пол. Вспоминает тусклые фонари висконсинских полустанков, желтые вагоны и говорит себе: «Вот это и есть для меня Средний Запад — не луга, не пшеница, не тихие городки, населенные шведами, а те поезда, что мчали меня домой в дни юности, и сани с колокольцами в морозных сумерках»[300].
На сей раз я наконец ехала в купе: милая крошечная комнатка с двумя удобными синими креслами, раскладывающимися в кровать. В поезде было много амишей: женщин в чепцах, мужчин в черных шляпах и с беррименовскими бородами. Ужинала я этим вечером с четой из Монтаны и мичиганским геологом, работавшим на нефтяных скважинах в Южной Дакоте. Он был бледный, болезненно-тучный, глаза прятались в рыхлых складках щек. В ожидании ужина он выпил две бутылки пепси и показал мне обручальное кольцо, сплетение кельтских узлов, печально добавив, что вынужден снимать его на ночь. За стейком под грибным соусом мы говорили об Ирландии. На платформе в Ла Кроссе чернокожий старик продавал красные розы. Я вернулась к себе, и поезд потянулся через Миссисипи и ее пойму, тяжело покачиваясь в восьми футах над грязноватой водой, подпачканной сливом из трюмов. Боже, какая она широкая! С островами, наверно, не меньше мили.
Я сдвинула сиденья и устроилась на узкой койке. Оборванное «Исцеление» зацепило меня при первом чтении, но, когда я узнала обстоятельства, в которых оно писалось, это тягостное чувство лишь усилилось. Берримен второй раз вышел из Центра при больнице Святой Марии в конце ноября 1970 года с твердым намерением блюсти трезвость. Зимой он сформулировал для себя свой собственный, Тринадцатый шаг: «Избегай любых необязательных умственных и нервных усилий еще много недель. Только занятия, и то понемногу. (Бог не сможет помочь эмоциональной развалине: такой человек всё равно продолжит пить, физически оставаясь алкоголиком.) БУДЬ СПОКОЕН!» Совет хороший, но Берримен уже окунулся в каторжную работу: привычка работать на износ, укоренившаяся с детства, когда он писал матери письма, хвастаясь школьными успехами. В строке из письма Эмили Дикинсон: «Я больше не могу оставаться в мире смерти» — он выделил «не могу оставаться». А читая «Недовольство культурой» Фрейда, подчеркнул фразу: «Мне трудно привести другой пример столь же сильной в детстве потребности, как нужда в отцовской защите»[301].
В начале 1971 года Берримен начал писать политические стихи, охваченный чувством, что миропорядок разладился. Стихи о Че Геваре, о массовом убийстве в Сонгми. 27 января он прочел публичную лекцию. Он был пьян. Там присутствовал его близкий друг, Сол Беллоу, позднее написавший в предисловии к «Исцелению», что Берримен сильно сдал, а сама лекция оказалась провальной. Стоя на сцене, Берримен что-то невнятно бормотал. В машине его вырвало, его проводили в номер отеля, и он проспал устроенную в его честь вечеринку. «Но поутру он был полон невинной радости. Он без устали щебетал. Вечер удался на славу. Он вспоминает, что был большой успех. Подкатило его такси, мы крепко обнялись, и под лучами холодного солнца он отправился в аэропорт»[302].
Берримен тут же взял себя в руки, вернулся к АА и к трезвости. Весной он читал два курса: «Смысл жизни» и «После романа: вымысел как выработка мудрости», анализирующий в том числе и классический взгляд Малькольма Лаури на алкоголизм в романе «У подножия вулкана». В марте он просмотрел корректуру интервью Paris Review, которое у него взяли во время его второго пребывания в больнице Святой Марии. Он обратил внимание на шесть примеров самообмана, среди них притязания на значительную роль в развитии своей нации, подобную роли Томаса Джефферсона или Эдгара По, и готовность «быть распятым» ради сочинения великих стихов.
24 апреля Берримен пришел к мысли, что «Исцеление» должно стать романом. 20 мая, «трезвый как стеклышко вот уже почти четыре месяца», он остановился в одном из отелей Хартфорда. Ночью его внезапно охватило непостижимое ощущение, что в комнате находится Христос. Он стал лихорадочно записывать полубезумные стихи и просидел над ними до раннего утра. Кончались они так:
