Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [75]

Алана Северанса нельзя назвать точной копией своего автора, и отчасти выразительность его образа обусловлена именно ироничным зазором между его углом зрения и читательским, а это подразумевает, что Берримен понимает суть болезни лучше, чем его персонаж (хотя мы можем в этом и усомниться, читая тщеславные, хвастливые стихи 1970-х, «Любовь и слава»). Однако всё, что связано с отцом, взято прямо из жизни. Берримен был убежден, что самоубийство отца было ключевым эпизодом его жизни. Оно не давало ему покоя долгие годы, и он всеми силами пытался залечить полученную рану.

Его тревожило, что он не мог вспомнить почти ничего о событиях на острове Клируотер. Он плохо помнил и подробности произошедшего, и свои тогдашние чувства, и ему приходилось полагаться на сомнительные свидетельства матери. Первая жена Берримена, Эйлин Симпсон, в своих мемуарах «Поэты в юности» пишет, что эта тема всплывала вновь и вновь то в разговорах, то в письмах, и особенно когда Джон срывался, не выдерживая напряжения. Раз от разу рассказ матери менялся, и порой он находил это смешным, а порой приходил в отчаяние.

Во время последнего пребывания в больнице Святой Марии Берримен написал матери письмо с просьбой упорядочить раз и навсегда ее воспоминания о смерти его отца. Его вопросы были пронумерованы и до боли точны:

1. Слышал ли я, как папа грозился уплыть со мной (или Бобом?) или утопить нас обоих? Или ты сказала мне об этом позднее? Когда?

2. Когда я впервые узнал, что он застрелился?

3. Как я, с твоей точки зрения, воспринял его смерть, когда впервые о ней услышал? До приезда в Тампу в то утро? Как я вел себя в автомобиле? В Тампе? В похоронном бюро? На кладбище в Холденвилле? В Миннеаполисе? В Глостере? В восьмом классе? (В Вашингтоне, где я вроде бы однажды узнал его на улице, он был в подавленном состоянии.)[307]

Миссис Берримен ответила длинным, витиеватым письмом. Написала, что тема болезненная и многого она припомнить не может; что долгие годы ее мучил вопрос, что же случилось с ее мужем. Обстоятельства его смерти она описала путано и многословно. Сказала, что извлекла из его револьвера пять пуль и закопала их, но, видимо, у него где-то была припрятана шестая и он вложил ее в револьвер, а впоследствии достал его и нажал на курок несколько раз, и застрелился случайно (о том, что смерть Аллина была случайной, она говорила часто, обычно в беседах с посторонними и с новыми друзьями). На вопрос о том, как ее сын вел себя во всех перечисленных местах, она не ответила.

За несколько дней до выхода из больницы Святой Марии Берримен отправил ей письмо, почти смиренное. Он просит прощения, что расстроил маму. Говорит, что в любом случае оставит эту тему; он пришел к этому решению несколько часов назад и чувствует себя намного лучше, так что он больше никогда к ней не подступится. Кстати, такая готовность принять на себя непомерные обязательства, характерная для периода его исцеления, создавала опасную почву для срывов. Неизбежное разочарование возвращало к алкоголю.

Разумеется, тема не была оставлена. Берримен вручает ее Северансу, чтобы тот ее пережевывал, — точно так же, как пятнадцать лет назад он отдал ее Генри, который тоже был одержим самоубийством своего «унылого отца»[308], «этого противного банкира»[309]: немалая часть «Песен-фантазий» хранит отголоски событий на острове Клируотер или попытки физически докопаться до могилы отца.

Попав в клинику W, Алан Северанс проводит большую часть времени, обдумывая свою утрату. После бесполезного сеанса транзакционного анализа он пишет в блокноте:

Новая проблема. Чувствую ли я какую-нибудь свою вину — если да, то она была надолго вытеснена в подсознание, и теперь не более чем размышления (защита) о смерти папы? (Конечно, я изрядно наслушался самобичеваний матери, так что однажды в пьяном угаре обвинил ее, что она фактически убила его, срежиссировав самоубийство.) Недавно: лекция о том, что дети винят себя в пьянстве отца. (Что же я такого сделал, что папа рассердился и напился?) ПРОБЕЛ, странно. Он крепко пил, они все четверо пили в те последние недели, кошмарные ссоры. Смерть от пули на рассвете, как у Хемингуэя, в подражание отцу. Уж не подражаю ли я ему в моем фанатичном пьянстве и моем фанатичном курении (и то и другое «мужественно»)? Очень возможно, что это была не ярость/жалость к себе, а чувство вины, которое просто было надолго закопано (почему? если это так), которое всё-таки возникло и искалечило мои школьные годы[310].

Он продолжает в таком же духе еще абзац, потом в растерянности бросает писать. «Высокий, красивый папа, любимый и так рано погибший!»

Всё это очень близко к записям в больничном дневнике самого Берримена, и искалеченные школьные годы тоже были темой, взятой из реальности. В пансионе Саут-Кент его жестоко травили, и однажды, когда его избили во время кросса по пересеченной местности, он пытался броситься под поезд (плохой самоконтроль, мог бы заметить здесь психиатр, покусывая шариковую ручку).

Когда Берримен оглядывался на свою взрослую жизнь, он понимал, что больше всего его беспокоило всепроникающее чувство пустоты. Его детские годы казались ему окутанными туманом и до странности лишенными честолюбивых помыслов. Черт возьми, он не мог даже вспомнить, что он