Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [61]

Знаете, от чего я умру? (Отрывает виноградину.) От того, что в один прекрасный день где-нибудь в открытом океане поем немытого винограда. И вот буду умирать… руку мою будет держать молодой, красивый корабельный врач с маленькими светлыми усиками и большими серебряными часами. И все будут говорить: «Бедная, бедная… хинин не помог. Этот немытый виноград препроводил ее душу прямо на небо». (Благовестят соборные колокола.) В море же меня и похоронят; зашьют в чистый-чистый белый саван и — за борт… в полуденный час, знойным летом… опустят меня прямо в океан… лазурный… (Благовест.) Как глаза моего первого возлюбленного![255]

Тот же образ, в общих чертах заимствованный из рассказа Чехова «Гусев», повторяется в «Ночи игуаны», одной из последних пьес Уильямса, снискавших успех у публики и критиков. Весь этот дурной 1961 год, когда Фрэнк начал сдавать, Теннесси то и дело срывался в новые любовные приключения и тупые пьянки и в то же время интенсивно работал над своей самой милосердной и полной надежды пьесой. Она ставит мучительные, даже слишком настойчивые вопросы о желании и наказании, сексе и разврате; о плате за творчество, о том, можно ли жить, не разрываясь на части. «Игуана» — в какой-то мере противоположность мрачной пьесе «Внезапно, прошлым летом», написанной Уильямсом во время медицинского обследования (в ней поэта с наклонностями хищника, Себастьяна Винейбла, разрывают на куски и съедают уличные мальчишки, которых он покупал для секса).

Я смотрела фильм, поставленный по «Игуане», незадолго до отъезда из Англии. Ава Гарднер в туго облегающих джинсах в роли Мэксин Фолк (на сцене ее играла Бетт Дейвис), овдовевшей хозяйки гостиницы; она бедствует, но упряма и жизнерадостна. Ричард Бартон в роли преподобного Шеннона, лишенного духовного сана священника, алкоголика и совратителя девочек-подростков. Теперь он сопровождает группу набожных туристок, путешествующих по Мексике. Его одолевают пугающие видения, которые он называет «призраками», и Дебора Керр в роли Ханны Джелкс сидит с ним всю жаркую ночь на террасе гостиницы, делясь с ним своим покоем, достигнутым с таким трудом, и объясняет ему, что демоны живут внутри нас и нужно уметь с ними уживаться.

Всё это очень личное. Своего призрака Ханна называет «синим дьяволом»; это же выражение повторяется в дневниках Теннесси, начиная с двадцатилетнего возраста. Однажды он сравнил его с разрывающими внутренности дикими кошками. Подобно «таракану», или «кафару»[256] Чивера, «синий дьявол» подразумевает тревожность, депрессию, невыносимые приступы страха и стыда. Когда Шеннон спрашивает у Ханны, как она его поборола, Ханна отвечает просто: «Я доказала ему, что в состоянии не поддаваться ему, и заставила его уважать свою стойкость… Просто не сдавалась, только и всего. И призраки, и синие дьяволы уважают стойкость». И Уильямс вкладывает в ее уста, наверное, самые прекрасные слова, какие можно найти в его пьесах: «Ничто человеческое не вызывает во мне отвращения, кроме злобы и жестокости». Это как раз его отношение к миру: терпимость, неосуждение, решимость вытащить на свет весь постыдный психопатологический хаос, произведенный родом человеческим.

Слова о похоронах звучат в середине пьесы, действие которой длится двадцать четыре часа и происходит в одном месте (эти же особенности «Кошки на раскаленной крыше» делают ее такой тревожной и захватывающей). Мэксин говорит Шеннону о недавней смерти своего мужа. Он просил на смертном одре, говорит она философски, «Чтобы его бросили в море… да, прямо в бухте, чтобы его даже не зашивали в брезент, а бросили в рыбацком костюме»[257]. Несколько лет спустя Теннесси подтвердил свое желание, записав в дневнике:

Я желаю, чтобы отпевание мое прошло по греческому православному обряду. Затем мое тело пусть вернут в Штаты и захоронят в море (день морского пути к северу от Гаваны), ибо лишь в этой «колыбели жизни» нашел вечный покой мой кумир Харт Крейн, почувствовав, что окончил свои труды (так поступил в конце и Мисима, и так поступлю я)[258].

Я оглядывалась вокруг с нетерпением и беспокойством. Катамаран, слегка покачиваясь на волнах, подмигнул якорным огнем. Пора было подниматься на борт. На причале собирались люди, вытягиваясь в линию вдоль поручней. Я присоединилась к ним. И сразу возникла неувязка. Капитан с дредлоками объявил, что к коралловым рифам не пойдет: слишком большое волнение, погода портится. Вместо этого мы направимся к юго-западу, в направлении Гаваны. «Мы во власти матушки-природы, — раздраженно пробурчал он. — Гневим ее, сами виноваты. Итак, всем понятно, чем мы сейчас займемся? Мы славно прокатимся туда, славно окунемся и поплаваем, а к вечеру славно вернемся назад».

Что ж, я не возражала. Было неспокойно. Едва мы вышли из гавани, волнение усилилось. Я села на палубе справа, наблюдая, как вода выхлестывает из-под носа катамарана и свет рассеивается в кильватерной струе. В воздухе смешивались запахи бензина и соли. Перегнувшись через леер, я смотрела на глянцевую сине-зеленую воду, потом взглянула на горизонт. Никаких признаков Кубы, она была в шестидесяти милях водного пути, кишащего акулами. Летучая рыба взвилась вверх немыслимо высоко, потом плюхнулась в клочья пены.