Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [36]

Конференция проходила в Центре исследования творчества Теннесси Уильямса в Историческом музее на Чартрс-стрит. Я пришла туда пораньше и очутилась среди многоголосой толпы людей в песочно-желтых блейзерах, их гладко зачесанные волосы ностальгически напомнили мне Англию. Доклады касались самых разных тем, от «Распутство браков без любви в пьесах Уильямса» до роли итальянской культуры в «Татуированной розе».

Докладчик, которого я пришла послушать, доктор Зейнел Карсиоглу, турецко-американский офтальмолог, выйдя на пенсию, посвятил себя исследованию роли болезней в творчестве Уильямса. Его доклад «Диагностирование Теннесси: Уильямс и его болезни» начался с длинного перечня недугов, которыми Теннесси страдал на протяжении своей жизни. Были среди них и наваждения ипохондрика, были доступные проверке дифтерия, склероз сердечного клапана, гастрит, диспепсия, давнишняя травма левого глаза, остроконечные кондиломы, доброкачественная опухоль грудного соска (неудивительно, что он называл ее раком груди в интервью журналистам).

«Уильямс, — сказал доктор, — был очень подкован по части болезней, хотя трудно сказать, в самом ли деле он испытывал их симптомы или воображал их», добавив, что его интерес к недугам тела многое говорит о его творчестве. Следующее его утверждение было более спорным. Он предположил, что хаотичная структура поздних пьес, возможно, связана с поражением головного мозга вследствие алкогольной зависимости: манера Уильямса использовать оборванные фразы и неполные диалоги могла означать форму афазии, приобретенного речевого расстройства, нередкого у хронических алкоголиков, которое проявляется в трудности воспроизведения слов и построения фраз.

Аудитория загудела. Когда доктор Карсиоглу замолчал, поднял руку мужчина и, получив слово, твердо объявил: «Афазия — это расстройство, открытое авангардистами начала двадцатого века — дадаистами и Сэмюэлом Беккетом». Другой высказался так: «Акцентирование внимания на патологии обесценивает его художественное творчество. Использование афазии — это фактор речи южан, которую он пытался копировать. Он был очень тонким художником». Доктор Карсиоглу согласился с вероятностью того, что Уильямс знал о своей афазии и намеренно демонстрировал ее в пьесах, «заставляя читателей наблюдать расстройство его собственного внутреннего мира». Он добавил, что его гипотезы нуждаются в проверке, возможно, путем сравнительного количественного анализа неполных предложений в пьесах 1940–1950-х годов и более поздних.

Между прочим, у Уильямса встречается мысль о том, что алкоголь может влиять на его способность писать. Проснувшись ранним октябрьским утром 1953 года в номере мадридского отеля, он записал в блокноте с черной обложкой:

Просмотрев последние записи по пьесе, я был так разочарован, что закрыл их и собрался спуститься в бар. Больше всего меня беспокоит не безжизненность текста, не отсутствие в нем своеобразия, а настоящая неразбериха, которая в нем царит: нет сквозных, связующих элементов, зато полно нагромождений и повторов — бегаю по кругу, как всполошенная курица.

Может, у меня в мозгу произошли структурные изменения? Не могу мыслить ясно и последовательно? Или просто слишком много спиртного?

Перспектива возвращения в Америку с этими сердечными перебоями, которые успокаиваются только выпивкой, представляется мне крайне мрачной[142].

Если бы я не знала, когда это написано, то решила бы, что Уильямс говорит об одной из своих поздних вещей — «В баре токийского отеля» или «Костюм для летнего отеля». В обеих ощущается смятение и сумбурность, будто писатель уже не в состоянии последовательно выражать мысли. Но речь идет о «Кошке», почти идеально выстроенной и при этом — с самого начала работы над ней — неразрывно связанной с обильными возлияниями Теннесси.

Как и «Стеклянный зверинец», «Кошка» выросла из рассказа. Рассказ «Три игрока в летнюю игру» был опубликован в New Yorker в ноябре 1952 года. Два его героя — сильно пьющий Брик Поллит, плантатор из Миссисипи, и его жена Маргарет — являются прототипами персонажей пьесы, хотя всё, что роднит первую Маргарет с Кошкой Мэгги, — это ее исключительная жизнестойкость.

Рассказ отдаленно перекликается с романами Фицджеральда. Брик закатывает шумные гулянки, которые царящей на них неразберихой напоминают вечеринку в «Великом Гэтсби», когда пьяный Том разбивает нос своей любовнице. Сам Брик — слабый, склонный к самообману пьяница, чем-то схожий с Диком Дайвером. Как и в романе «Ночь нежна», параллельно его собственному распаду возрастают жизненные силы его жены. Работникам, которые ремонтируют его дом, он излагает свою методику протрезвления. Потом заходит в дом и остается там в течение получаса. «Вышел он довольно смущенным, печально и нерешительно скрипнув дверью-ширмой, он толкнул ее рукой, в которой уже не было стакана»[143].

Пьеса, возникшая из этого безрадостного материала, по некоторым ненадежным дневниковым свидетельствам, была начата в 1953 году — то было время, когда Уильямс, казалось бы, должен был пребывать в сонме счастливейших смертных. В 1948 году он получил Пулитцеровскую премию за «Трамвай „Желание“», а несколько месяцев спустя снова встретил Фрэнка Мерло. В те годы Уильямс и Фрэнки много времени проводили в Европе, мотаясь по средиземноморским городам и курортам. То обед с Ноэлом Кауардом, Гором Видалом или Пегги Гуггенхайм, то бурные ночи со смазливыми беспризорниками Мадрида, Амальфи и Рима. Счастливые, казалось бы, деньки, однако Уильямс отнюдь не целиком погружен в dolce vita: засиживаясь допоздна с бутылкой виски, он делает записи в дневнике то от первого лица, то — в наставительном тоне — от второго.