Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [38]
Наутро он делает еще одну запись, а затем забрасывает дневник до возвращения в Америку. Продолжение появляется в субботу 27 ноября. Эта и помеченная следующим днем записи сделаны в самолетах, которые вселяли в Теннесси такой ужас, что ему приходилось накачиваться до бесчувствия алкоголем и лекарствами. Его состояние в аэропорту Тампа перед утомительным многоэтапным перелетом из Ки-Уэста в Лос-Анджелес не сулило ничего хорошего. Вот как он описал свои ощущения в предшествующие дни:
Двойной невроз, двуствольный: страх речи и невроз сердца (усиленный довольно частыми сердцебиениями, «толчками» и общей тревожностью, которая вынуждает меня повсюду таскать с собой флягу с виски). Просыпаюсь ночью, обычно после трехчасового сна и гнетущих сновидений с привычным ощущением нарастающего ужаса, и иногда спуститься за выпивкой кажется серьезным и опасным предприятием[151].
На борту самолета он продолжал фиксировать каждый перепад настроения. («В конце концов, разве тревога не самый мой старый друг? Или правильнее назвать ее моей средой обитания? Ну конечно!») Затем пилот объявил продолжительность полета. Для Уильямса это оказалось потрясением, ведь он совсем забыл о разнице во времени. Он отправился в мужскую уборную со стаканом воды, флягой и двумя таблетками секонала в кармане пиджака, и там продолжил свои записи. В них он обещает себе визит к парикмахеру в Новом Орлеане и сам с собой торгуется: «Ты получишь самое лучшее: хороший секс! Ну как? Заметано!» Кажется, человек уже на грани, и, чтобы успокоить себя, он вынужден раздвоиться.
Наутро после обещанной самому себе ночи во Французском квартале он снова был на борту самолета, заправившись перед взлетом двумя с половиной мартини. Самолет сильно болтало, и Теннесси снова отправился в туалет выпить, заодно пожаловавшись в дневнике, что забыл взять с собой томик своего любимого Харта Крейна. Вечером пересадка, зал ожидания в аэропорте Далласа. «Интересно, удастся ли раздобыть что-нибудь крепкое в Эль-Пасо? Едва ли моей фляги хватит еще на пять часов», — с тревогой спрашивает он и пишет: «Нет».
Оказавшись снова в воздухе, он возвращается в привычное убежище: «Чтобы лизнуть моего драгоценного эликсира, который придется теперь расходовать экономно». Он разглядывает свое отражение в зеркале, «старую морду», затем смотрит в иллюминаторе на горы в свете заходящего солнца. И наконец посадка в Лос-Анджелесе. «Никогда больше не летать без полной бутылки!» — наставляет он себя, добавив: «До встречи — после двух мартини в баре аэропорта, надеюсь». Через два дня, проснувшись в уютном номере «Беверли-Хиллз», он пишет эмоциональное письмо Элиа Казану. «Почему человек пьет? — спрашивает он и отвечает с какой-то невероятной рефлексивностью: — 1. Он чего-то смертельно боится. 2. Он не может смириться с каким-то фактом».
В «Трех игроках в летнюю игру» Брик делает знаменательное утверждение. «Пьяница, — говорит он, — это не один человек, а двое: один хватает бутылку, другой ее у него отнимает, и эти двое дерутся, чтобы завладеть бутылкой»[152]. Их активность вызывает у меня сомнения, но сама идея, что пьяница — это две разные личности, раскрывает глаза на многое. Человек летел три тысячи километров над горами Южной Калифорнии, запершись в туалете и тупо созерцая свое отражение, а незамутненная часть его сознания позволяла ему фиксировать наблюдения на бумаге — удивительное проявление самообмана, свойственного алкоголику. Как иначе объяснить, что в таком состоянии он смог написать «Кошку на раскаленной крыше» с ее бескомпромиссным изображением настоятельной потребности пьющего человека уйти от реальности?
Вы можете одновременно знать и не знать. Вы можете признавать правду и в то же время допускать ситуацию, которую Кошка Мэгги однажды сравнила с пожаром в запертом доме: он продолжает бесноваться внутри, безудержный и всепоглощающий. Объясним это вслед за Бриком из «Трех игроков» двойственностью пьяницы или заглянем в другое письмо Уильямса, написанное той же зимой во Флориде: «Немыслимое сосуществование добра и зла, поразительная раздвоенность сердца»[153].
В конференц-зале было очень влажно, и я немного одурела. Доктор Карсиоглу закончил выступление, и, когда разговор перешел к иммигрантской тематике в «Татуированной розе», я выскользнула из зала и свернула за угол к отелю «Монтелеоне». В нем находится знаменитый бар «Карусель», который вращается вокруг своей оси. Теннесси нередко выпивал здесь, равно как и Уильям Фолкнер, и Эрнест Хемингуэй, и ангелоподобный Трумен Капоте — то друг Уильямса, то его враг. Я заказала дайкири с лаймом, села в сторонку и очень медленно смаковала его в полуденном сумраке.
Люди не любят говорить об алкоголе. Они не любят о нем думать, разве что поверхностно, не всерьез. Не любят исследовать наносимый им ущерб, и я не стану их судить: я тоже не люблю. Мне знакомо желание отрицать каждой клеткой своего тела, каждой костью, головчатой, крючковидной, гороховидной и трехгранной. Оно — очень личная часть меня, оно вросло в мою плоть и кровь. Когда я думаю о своем детстве, мне чаще всего вспоминаются три медных обезьянки, стоявшие на бабушкиной каминной полке, их ручки были прижаты к глазам, к ушам и ко рту.
