Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [39]

Впервые я прочла «Кошку на раскаленной крыше» в семнадцать лет, в шестом классе колледжа, поступить в который родители мне позволили после долгих споров. Он был построен в 1960-х годах, неказистая цепочка малоэтажных зданий со стеклянным кафетерием и несколькими модульными общежитиями возле поля для регби. Английский язык высокого уровня преподавался в угловом классе верхнего этажа, окна которого выходили во внутренний двор. Была осень, и перед началом занятий я сидела на батарее и смотрела в окно, как дождь смывает к водостоку пакеты от чипсов и коробки из-под напитков.

Отель «Monteleone», Новый Орлеан

Мы читали пьесу вслух, и я как сейчас помню удовольствие произносить реплики Мэгги. Я просто сказала, что один из этих уродов испортил мое кружевное платье… А я-то мечтала: вдруг алкоголь тебя обезобразит и тогда страдания великомученицы Мэгги станут не такими жуткими… А сейчас, когда ты проиграл, просто ушел с поля, в тебе появилось какое-то новое очарование. Очарование побежденных[154]. Мальчик, игравший Брика, был темноволосым и белокожим, он собирался стать актером. Его движения, лаконичные и грациозные, выдавали в нем гея, хотя это никогда не обсуждали.

Пьеса стремительно выплескивалась из жалкой комнатенки, будто что-то прорвалось и больше не может оставаться в прежних рамках. Брик в пижаме то и дело ковылял с костылем к бару. Мэгги, увешанная браслетами, не оставляла упрямых, отчаянных попыток заставить его сделать ей ребенка. В бродвейской версии финала Брик подчинялся ей, а в первоначальной — оставался в нерешительности. Помню, как я любила ремарки между диалогами, они казались более прочувствованными и подлинными, чем всё, прочитанное мною прежде.

В экземпляре пьесы, который мне тогда выдали и который я берегу до сих пор, я царапала пометки дешевой авторучкой с обкусанным концом, заправленной ярко-синими чернилами. ЛИЦЕМЕРИЕ, было начеркано торопливой рукой, ИЛЛЮЗИИ/РЕАЛЬНОСТЬ. БОЛЕЗНЬ/ИСЦЕЛЕНИЕ. На титульном листе другая запись, шариковой ручкой: ложное исцеление versus реальное исцеление. Реальное влечет духовный/эмоциональный подъем. Боже мой! Разве удивительно, что я вцепилась в эту пьесу мертвой хваткой. Она ведь отражала ситуацию, из которой я только что вырвалась.

В 1981 году, когда мне было четыре года, мой отец ушел от нас, и вскоре мать нашла женщину по объявлению в газете. Диана поселилась в нашем доме на пустыре в городке Чалфонт-Сент-Питер, в двух шагах от женского монастыря, в школу при котором я ходила. Она была добродушной, живой и забавной, ходила с поднятым воротничком и вспыхивала искрометным очарованием Кегни из сериала «Кегни и Лейси».

Она вошла в наше семейство, которое тогда включало мою мать, сестру, шведку, изучавшую английский и жившую в нашем доме, и двух кошек, Кэткин и Пусси Уиллоу, — обе плохо кончили. Она была алкоголичкой, но никто из нас тогда этого не знал. Три-четыре года спустя мы перебрались в Гэмпшир, на какое-то время арендовав одноэтажный дом на задворках жилого комплекса. Это было самое уродливое жилье в моей жизни. Поодаль раскинулось поле с чахлыми деревцами, и мне всё время хотелось перелезть через колючую проволоку с книжкой и флягой. Та зима была очень снежной. Однажды моя любимая кошка пропала, и мать решила, что ее на обледенелой дороге сбила машина.

В школе ненавидели и меня, и мой полнозвучный голос. Я глотала книжку за книжкой, зачитывалась «Маленькими женщинами» Луизы Олкотт и рассказами 1930-х годов про пони. Я никогда не была очень уж счастливым ребенком, но не понимала, как мне жить в том одиночестве, в каком я тогда оказалась. Потом мы снова переехали. Все дома, в которых мы жили, перебравшись на юг, были новыми, некоторые стояли в окружении унылых пустырей, недавно бывших полями. Новое наше место жительства называлось «Высокие деревья». В саду прежде росли дубы, но в 1987 году их свалил ураган. Над входной дверью было большое застекленное окно, и по утрам мы иногда находили птичьи тельца: птицы разбивались, принимая стекло за кусочек неба.

В этом доме присутствие алкоголя в нашей жизни стало ощутимым. Диана теперь часто напивалась и зверела. За ужином разговор шел на повышенных тонах, и ссоры нередко гремели до раннего утра, а мы с сестрой прислушивались, сжавшись в комок. Но не столько ссоры меня пугали, как гнетущее сознание, что мы больше не могли ужиться в согласии.

Несколько лет спустя я узнала эту атмосферу, когда впервые прочла «Возвращение в Брайдсхед». Мне вспоминаются слова Мэгги, когда Чарльз Райдер описывает, как сказывается пьянство его любимого Себастьяна на домашнем микроклимате:

Тема эта была в доме повсюду, точно пожар в трюме большого парохода, глубоко внизу, под ватерлинией, черно-красный в кромешной тьме и вырывающийся наружу лишь ядовитыми струйками дыма сквозь щели люков, а потом вдруг начинающий валить густыми клубами из вентиляционной системы[155].

Себастьян Флайт пьет, чтобы вырваться, убежать — но от чего? Тяжкий гнет семьи? Для него бутылка — словно соска для младенца, такая же инфантильная привычка, как и плюшевый медведь, которого он повсюду таскает за собой. Пьяный, он и разговаривает как младенец. «Пил виски здесь. В библиотеке теперь нет, раз гости уехали. Все уехали, одна мама. Я, кажется, сильно пьян. Думаю, пусть мне лучше принесут чего-нибудь сюда поесть. Чем ужинать с мамой»