Путешествие из Дубровлага в Ермак - [35]

Когда зэк годами балансирует на грани истощения, несколько лишних сэкономленных калорий могут сохранить ему если не жизнь, то здоровье. Вот почему я был рад, когда сообразил — перед этапом Гаяускаса мог снять со своего тела теплое белье и носки и отдал ему, и еще в придачу какие-то пластмассовые банки ("и веревочка в зоне пригодится…")

На прощанье мы съели подарок, который Гаяускас вез в зону, — литовскую полукопченую колбасу. Не разрешат ведь пронести в зону, "не положено" — и мы уничтожили ее в Рузаевке. Но так грустно было ее есть — будто отнимал у товарищей со "спеца" — у Кузнецова и Федорова, у Мурженко и Шумука…

Горькой запомнилась та колбаса.

Г лава 4. 6 мая — 12 мая 1978 г. На окраине Европы

Опять с бытовиками

Этап Рузаевка- Свердловск оказался ничем не интересен. В купе нас 15 человек, 14 — бытовики. "Столыпин",был забит в "междупраздничные" дни, так что даже в туалет выводили не все купе, а лишь по трое, тех, кто оказывался самым проворным, первым успевал откликнуться на приказ конвоя…

Какой-то здоровяк ехал с моей первой зоны, 17-а, превращенной в "бытовую". Спросил его, как ладит с ворами наш бывший отрядник, лейтенант Улеватый. Угрюмо было отвечено: "Петля для него готова".

А ведь каким мальчишечкой-романтиком прибыл он в нашу зону из офицерского училища… Просился в оперативную часть! Вот пример "Васи Коробкина" из офицеров: хочешь — лепи из него героя войны, хочешь — военного преступника. Зиненко с удовольствием взял на себя функции нужного воспитателя в нужном месте. Валера Граур однажды слышал за дверью, как наш капитан разговаривает с нашим лейтенантом: "Ну что ты, х… м…й, вые…я? У тебя же, м…а, вместо мозгов г…о собачье!" Улеватый только посапывал… Ни с одним зэком, тем паче с зэком-диссидентом, не посмел бы пан капитан говорить таким приятным ему образом, но в разговоре со своим, офицером, позволял себе расслабляться от вечных интеллигентных упражнений. (Мне рассказывал доцент истории ЛГУ М. Коган, в войну служивший в разведотделе у будущего маршала и министра обороны Гречко: "Наш командующий был приличным человеком. Но матерился — жутко. Впрочем, как осуждать? Без этого жаргона ни один офицер не понял бы, что от него командарм требует".)

В два месяца обработал Зиненко Улеватого. Тот вроде обладал лексиконом современного образованного человека: встретит, бывало, тебя, заведет беседу — например, о студенческом движении в Европе, о Кон Бендите и Маркузе, и, не прерывая беседы, сунет руку в твой карман, достанет оттуда твои бумажки, на ходу просмотрит записи и, переводя беседу на новый фильм, положи их в твой карман обратно — если не нашел ничего для опера интересного. Даже у Зиненко для подобных функций имелись надзиратели, все ж таки помнил, что лицо он важное — офицер! Шишка…

Вспомнил я Улеватого в странной связи. Нынче на Западе модно возлагать надежды на "молодое поколение" советских руководителей. Я понимаю: видят говорливых и приятных на вид молодых людей, одетых модно (на Зиненко джинсы сидели, как пачка на балерине, а Улеватый и эмведешную форму подгонял себе точно по фигуре!), начитанных, владеющих языками профессионалов (Улеватый лекции читал нам — по юриспруденции). Невольно логичным кажется, что с этими договориться западным политикам будет проще, чем с дубоватыми стариками. А вот я как раз в этом не уверен: у "ветеранов" имелись хоть "ленинские нормы поведения", а у "образованных" и "модных" в глазах "божья роса", совести же и чести даже меньше, чем у "предшественников"…

За решеткой возник недомерок с погонами сержанта. Лицо — дебила.

— Спрячь часы, — обращается ко мне. — Советую по-доброму.

То, что я ношу на руке часы — признак "особости", "самости": позволено их носить, потому что срок моего тюремного заключения завершен, потому что формально я уже не зэк, а ссыльный…

— А вы мне советов не давайте, — "выступаю" я. — Приказы ваши выполнять обязан, а советы оставьте для своих друзей.

"Выступаю" я потому, что именно он против правил водил в туалет не всю камеру по очереди, а лишь тройку самых проворных — за наш счет облегчал себе дежурство! Вот и нашел я повод потрепать ему в ответ самолюбие. Он это так и понимает, и правильно понимает.

— Да ты кто такой?! Вот выведу сейчас, п….й надаю..

— А вы сначала узнайте, кто я такой!

Он удалился, а камера пришла к выводу, что я птица важная. Кстати, для безопасности часов это важнее любых укрытий. Уже ночью, в полусне, слышу разговор урок внизу: "Где бы монет раздобыть?" — "А если часы?" — "Да ну… За ведро таких пачку чаю не дадут". Ложь: за часы солдат отдаст и пару пачек! Просто уже внесено в их сознание: я — зэк со строгого режима, у своих, возможно, пахан, во всяком случае, держусь хозяином, и кто знает, какая кодла служит этому политику в зонах и где он способен урку достать… Мои часы такого риска не стоили.

К политике "бытовая публика" оказалась равнодушна, за исключением единственной новости — создания "свободного профсоюза": тут они помнили фамилию Клебанова, основателя, и еще какие-то подробности, о которых я сам ничего не знал… Воров-профессоналов все-таки в этой толпе немного, сидит преимущественно рабочая публика, и потому слух о "настоящем профсоюзе" казался ей важнее и "прав человека", и "соглашений в Хельсинки".