Михаил Хейфец
Среди искателей национальной идеи
Отчетливо помню: когда вели на первый в жизни личный обыск, я радостно впитывал каждую деталь, каждую секунду моей новой жизни. Интересно-то как!
Главное обстоятельство, позабытое следствием, заключалось в том, что всю дотюремную жизнь я как историк и как литератор писал именно о тех людях, которые сидели в этой тюрьме. И 22 апреля 1974 года я будто по велению волшебной палочки был перенесен в мир, уже некогда созданный моим воображением, - перенесен в роли испытателя достоверности собственных повестей и очерков. Я проверял всё, запоминал любые мелочи быта и, главное, оттенки чувств, и с первой минуты ареста я стал жить лишь затем, чтобы написать новую книгу. Написать собственной жизнью. Я боролся, чтобы ее писать, я размышлял, чтобы ее писать, я читал, чтобы ее писать.
Петр Кириллович разворачивает предо мной газету, где помещены портреты всех советских министров и руководителей. Многие: Брежнев [1], ПредКГБ Андропов, министр юстиции Теребилов, генеральный прокурор Руденко перечисляю только тех, которых запомнил, - помечены жирной чернильной каймой.
- Ты посмотри, - тычет он в лица. - Что в них русского? Нас не обманешь, фамилию какую хочешь придумают, а рожу не спрячут. Все евреи... Неужели, если ты честный, ты в этом лице найдешь хоть что-нибудь русское, он ткнул пальцем в физиономию "первого чекиста" Андропова.
Евреями - тайными - у него были все, кто вызывал негодование: например, бывшие эсэсовцы или полицаи, "стучавшие" в лагере на товарищей; инвалиды, просившиеся на работу в лагере для заработка (помню, как он, вернувшись из карцера, возмущался одним из пятого лагеря, "жидом": "Сам еле ходит, а работы просит. Да разве каторга для того, чтобы работать!"), и вообще чрезмерно старательные на каторжной работе люди. В лагере сложился даже специальный веселый термин: "сартаковские жиды". И это не было лишь индивидуальным чудачеством. Помню, когда я со смехом передавал Дмитру Квецко убеждение Сартакова в том, что генеральный прокурор СССР Руденко - еврей, Дмитро только вздыхал: "Эх, Миша, с каким бы удовольствием мы вам его подарили...".
Но с Сартаковым я на эти темы не шутил. Петр Кириллович был человеком серьезным и юмористического отношения к своим выношенным убеждениям не потерпел бы... Сартакову я объяснял всерьез: "Не отрицаю в принципе, что Андропов может быть евреем. Мало ли у нас вообще таких - например, Торквемада... Но, Петруша, если бы это оказалось правдой, это одновременно было бы величайшей государственной тайной. Ведь ее раскрытие оборвало бы карьеру нашего вождя Юрия Владимировича - поэтому каждый, кто ее узнал бы тю-тю... Сам понимаешь. А уж тем более ты, Петро, не смог бы ее узнать". Но Петро всматривался в "интеллигентное" лицо председателя Комитета, и все аргументы отскакивали от него, как горох от бетонной стены.
Меня интересовал механизм появления такого убеждения (помимо, так сказать, инерционного, традиционного механизма) у Петра Кирилловича. И постепенно мне показалось, что я раскрыл этот механизм.
Русские люди находились в лагере в тяжелом положении. Подавляющее большинство заключенных составляли националисты: украинцы, армяне, литовцы, эстонцы, молдаване (румыны) и т. д. Национализм - первичное политическое чувство, не отличающееся особой тонкостью или изощренностью. Единственный источник бед своего народа он усматривает в чужом на роде. Этим народом-виновником оказались в лагере русские. Причем, характерно: чрезвычайно чувствительные к любому, часто невинному уязвлению собственного народа со стороны постороннего, националисты зачастую легко и походя оскорбляют чужой народ. Я не делаю из этого всеобщего правила: наоборот, такие люди, как, например, украинцы Квецко, Попадюк, как будто опровергают мое мнение. Но, думается, общую, главную тенденцию я все-таки ухватил. И вот народом, наиболее оскорбляемым и уязвляемым, оказались в лагере русские: они вынуждены были сносить все упреки и поношения, которые иногда невольно, инстинктивно, но тем обиднее высказывали им националы. Они должны были искупать империальные вины России... А это, в свою очередь, порождало у русских страстное желание найти своего оккупанта, своего угнетателя и свалить, переложить на него исторические, существовавшие и не существовавшие вины. Евреи, "неуловимо скрывшиеся" под русскими фамилиями и "проникшие в Кремль", подходили для этой цели более всего.
И другое. Русский человек не мог понять смысла действий своего руководства. Зачем разорили, загубили, в пыль стерли хозяйственное собственное крестьянство в "годы великого перелома"? Чтобы подорвать сельское хозяйство страны? Чтобы каждый год посевная и уборочная превращались в "битву за урожай"? Сколько в лагере было насмешек над газетными "полевыми штабами", "рейдами", "кораблями полей". "А мой дед пахал, сеял, убирал и не знал себе, что ведет битву за урожай. И вся Россия с хлебом была и хлеб вывозила", - шутил Квецко[2]. Зачем строят и строят заводы, и на эти заводы, чтоб они успешно работали, загоняют работать миллионы заключенных? Какой тогда в заводах смысл? И наконец, главное: зачем Союз лезет во все щели мира, всюду сует свой нос? Зачем выбрасывает миллиарды на Кипр и Кубу, в Анголу или Ливан - что там забыл русский рабочий? Русский человек не понимает смысла политики своего руководства; он, русский, нуждается, он мяса месяцами не видит, молоко у него с перебоями, лук - и то с перебоями, а в это время его средства идут во все концы: и в своей стране (окраины, в среднем, живут богаче собственно русских областей), и за границу. И при этом еще на него же, на русского, все в обиде, его клянут и ругают...
