Путешествие Феди Карасика - [5]

И тут началось! Отец вышел из-за перегородки, где только что пощелкивал ножницами, подстригая шапку очередного заказчика. Весело, положив тяжелую руку на плечо Феди, проговорил:

— Да ты посмотри на человека! Человека-то женить скоро надо, а ты от юбки боишься отпустить его.

Насчет «женить» это отец, конечно, для красного словца: Федя в двенадцать лет выглядел — увы! — не богатырем. Как и другие мальчишки его возраста, вытянулся подсолнухом, но на богатыря похож не был.

— Как, сын, поедешь в Горький? — потрепал Федину белобрысую, выгоревшую под солнцем шевелюру отец.

— А чего ж… а то сиди тут… — не очень уверенно проговорил Федя, искоса поглядывая на маму. Маму ему было жалко и не хотелось ее расстраивать, но ведь только представить: по Волге! Пароходом! Один!

— Ну вот, — подытожил отец, — двое за, один голос против.

— Еще чего придумали! — совсем расстроилась мама и встала со стула: — Пойдем, Федя, пироги будем печь.

Вот так вечно: что-нибудь девчачье — делай. Пироги печь — это не новость, почти каждое воскресенье — пироги. Федя и мясо в корыте, специально для этого выдолбленном из дерева, рубит, и лук помогает чистить, лук, от которого, когда с него снять все одежки, человек, даже если ему весело, вдруг начинает плакать, слезы так и льются по щекам.

Федя стоит у кухонного стола, чистит лук, режет его ножом на мелкие дольки, по его щекам текут слезы.

Потом на кухне появляются, наконец-то, наспавшиеся Костя и Женька. Они смеются, видя, как у Феди от лука ручьями бегут слезы:

— Плакса, плакса!

Федя молча отбрасывает на стол нож, не очень вежливо отстраняет с дороги братишку с сестренкой и выбегает во двор.

После завтрака к Феде пришел Петрик.

— Пошли на мост?

— Удочки возьмем?

— Какие удочки — солнце вон уже где! — кивает в сторону солнца Петрик.

— А я возьму. Ваське себельков половлю… Обожди, за удочкой в амбар сбегаю.

Федя бежит в амбар, а Петрик садится на ступеньку крыльца и дергает за хвост Ваську. Коту в избытке перепало от воскресного завтрака, он сыт и настроен благодушно. И все же к такому грубому обращению он не привык и глухо, недовольно урчит, посверкивая зеленоватыми глазами.

Не поняв, в чем там дело, из-под крыльца заливисто подал голос Шарик.

— Ишь, недотрога, — примирительно проговорил Петрик и погладил Ваську от хвоста к голове.

Презрительно фыркнув, кот Васька неторопливо направился в сени.

К крыльцу, от курятника, обгоняя друг друга, подбежали две курицы. Одна из них подошла совсем близко. Выжидательно, как-то одним глазом, повернув голову, посмотрела на Петрика, скребанула сухую землю лапами и, не найдя ничего, что можно бы склевать, разочарованно зашагала на середину двора.

— А мы котенка маленького взяли у соседей, — говорит Петрик подошедшему Феде. — Игручий — страсть!

— У нас Васька — старый. Но зато умный, — открывает калитку на улицу Федя.

Ребята идут на речку, и Федя рассказывает, какой у них умный кот. Васька, например, любит спать на печи. А она высоко — не прыгнешь. Захочет он поспать — подходит к Фединой маме и орет — мяукает. Мама идет к печке, нагибается. Васька прыгает ей на спину, а со спины — на печь. С печки, когда наспится, тоже не прыгает, а зовет, чтобы кто-нибудь спину подставил.

На мосту, остановившись на самой середине воложки, сбросили штаны и майки, легли на доски, под которыми совсем рядом билась в щели прохладная вода.

И тут Федя вспомнил про письмо.

— Я, может, в Горький поеду… один… пароходом.

Петрик равнодушно цвикнул слюной через щербатые зубы:

— Ну и что?.. А мы завтра с батей на лодке в Осиновское едем. Бредень возьмем…

Петрику, конечно, завидно, что Федя поедет в Горький, но не будет же он ронять свое мужское достоинство и открыто завидовать дружку! И ведь сказанул тоже: «в Осиновское». Будто он на Луну с батей летит. Да в этом Осиновском Федя уже три раза был. Такое же займище, только подальше от Песчанки… Разве что вот с бреднем едут — интересно. Федя тоже не прочь бы побродить у песчаных отмелей, в заливчиках, но разве можно это сравнить с поездкой в Горький!

И потом весь день Федя, чем бы ни занимался, нет-нет да и вспомнит о письме тети Мани-маленькой. И чего, на самом деле, мама боится отпустить его одного!

А вечером, когда все дела были переделаны, отец с матерью сидели на ступеньках крыльца во дворе и вспоминали деревню Озябликово, в какой отец жил мальчишкой, деревню Выезд, где жила мама, когда она была девчонкой.

Федю медом не корми — дай послушать такое. Особенно интересно рассказывал отец. Он не просто рассказывал о событиях, о людях, а изображал. Смешно шепелявя, преображался в какого-то дядю Мишу, забитого мужичка, закабаленного своей женой — бой-бабой. «Опять, немой черт, бездельничаешь!» — кричала баба на мужичка. А мужичок, присогнув ноги в коленях, беспомощно прикрываясь сверху руками от возможных ударов скалкой, частил: «Дуняса, Дуняса, все сделал, хоросо все…» Отец во время рассказа, если требовалось по ходу действия, вставал со стула, выходил на середину горницы и в лицах изображал характеры.

Иной раз мама Федина возражала отцу, вспоминая что-то из далекого прошлого по-своему, отец не соглашался с мамой. Интересно было смотреть на них. Сами того не замечая, они превращались вдруг в мальчишку и девчонку, и тогда Феде очень хотелось побывать в их времени, в том, в котором они когда-то жили, побывать в тех местах. А отец и мать и сами не прочь бы съездить на родину, но дела не пускают.