Путешествие Феди Карасика - [4]

Федя гордится своим отцом. Он вообще с особым уважением относится к мастерам. В отцовской артели, куда Федя часто приходит, работает портной Пятаков, который, как говорят, лучше всех шьет костюмы. Пятаков — маленький, горбатый, называют его не Пятаков, а просто Пятак. Но хоть и обидно переделали его фамилию, к нему идут с заказами все песчанцы. И даже Феде первый костюм в его жизни этой весной отец заказывал портному Пятаку.

Или вот живет в Песчанке стекольщик Митька Елин… Митьке Елину лет пятьдесят. Видно, когда-то он на самом деле был Митькой, а теперь так его зовут по привычке. В поселке он знаменитая личность потому, что все стекла в окна домов вставляет вот уже лет тридцать только он. Выбили нечаянно мальчишки стекло в доме почтальона Василия Ивановича, ослеп дом — лечить его пришел Митька Елин. Федя и мальчишки с интересом наблюдали, как ловко проводил он по стеклу невидимым алмазом прямые линии, а потом отламывал руками стекло. Через каких-то двадцать-тридцать минут дом прозревал под искусными руками стекольщика.

Или однажды степной ветер так грохнул незакрепленной ставней по окну, что вдребезги разбил стекло в Федином доме. И опять позвали Митьку Елина… Работал он всегда молча. Слова не услышишь. Весь его разговор: когда проходил по улицам с ящиком за спиной или на плече, кричал через ровные промежутки времени: «Стекло починить!.. Стекло починить!» И посматривал на окна домов.

Митька Елин был из вымирающего племени мастеров-единоличников. Жил он на краю поселка в мазанушке, не огороженной даже плетнем. Детей у него не было и жены не было. А может, и были, да разъехались-разбежались, потому, так думал Федя, что частенько Митька Елин выпивал. А когда он выпивал, говорил азартно, ударяя себя в грудь кулаком: «Митька Елин — мастер на всю Волгу». И хотя это, может, и на самом деле было так, все вокруг смеялись. Потому что Митька Елин был пьяный, и никто ему не верил.

…На кухне, где у печки, громыхнув поленьями, отец сложил дрова, Федя прочитал внизу на конверте только одну фамилию: «Даниловы». Остальное не понял, потому что написано было карандашом и уж очень непонятно.

— Какие-то Даниловы, — хмыкнул Федя, протягивая конверт отцу.

— Поля, тебе письмо… от матери, от сестер. — Отец понес конверт в комнату.

А Федя и забыл, что «Даниловы» — это мамина девичья фамилия, значит, письмо из Выезда.

Карасик помнит — до того как пошел в школу и еще год, когда в первом классе учился, вся их семья жила в Красном селе, что недалеко от Выезда. В Выезде и в соседних деревнях вся их родня живет.

Мама поливала цветы в горнице. Там и стали читать письмо.

Федя видел, с каким нетерпением мама раскрыла конверт, склонилась над письмом, и ему стало немножко жалко ее: мама всегда скучает по родным местам, по сестрам, боится, что уже не увидит бабушку, потому что бабушка старенькая и, наверное, скоро умрет.

Федя смотрит и думает о том, что мама у него красивая: черные волосы уложены на голове большим узлом, если их распустить — Федя видел, когда мама делала прическу — они, густые, смоляные, водопадом у нее по плечам, по спине, ниже пояса. А еще Феде нравится ямочка на подбородке мамы. Глаза у мамы серые и большие. Нравится Феде, когда утром, проснувшись в избе, он слышит, как мама, занимаясь чем-то на кухне, поет. Мама любит петь. Когда она поет, у Феди на душе становится как-то особенно радостно, солнечно…

Но иногда мама не поет. Это когда Федин отец приходит с работы позже, чем обычно, и объясняет:

— Понимаешь, Поля, вот… угостили… такое дело.

В такие дни мама молчит, а отец вдруг азартно начинает дела по хозяйству: ремонтирует крыльцо, бежит за дровами в амбар или, подпоясавшись фартуком, моет на кухне тарелки.

Сейчас отец в другой комнате.

— Ну чего там сестры пишут? — спрашивает отец из-за перегородки.

И тогда мама, уже разобравшись в сестриных каракулях, по второму разу читает письмо вслух. Федя узнает о том, что померли какие-то Степан Гаврилович и Аграфена Филипповна, а у Федоровых был пожар и почти все сгорело. Феде эти сообщения ничего не говорят, и ему слушать их неинтересно: ни Степана Гавриловича, ни Федоровых он не знает.

В конце письма мама читает: «Поля, напиши, как вы поживаете, как ребятишки ваши. Поди, выросли все — не узнать. Ежели не сможете приехать этим летом сами, отпустили бы к нам Федю, он уже большой у вас…» Дальше в письме начинались поклоны: от кого и кому кланяются сестры. Феде это тоже было неинтересно.

Мама свернула письмо, вздохнула облегченно — рада была, словно поговорила с родными. Улыбнулась:

— Эта Маня-маленькая вечно что-нибудь придумает. Вот уж сообразила: за две тыщи верст двенадцатилетнего мальчишку отпустить…

Федя не придал никакого значения строчкам в письме, в которых тетя Маня-маленькая предлагала отпустить его в гости, как-то даже не заметил их. Он и сейчас, после слов мамы, хотел бежать на улицу, но услышал из-за перегородки отцов голос:

— А чего и не отпустить?.. Пусть парень людей посмотрит…

Мама растерянно глянула на Федю, но через секунду сдвинула решительно брови:

— Не говори глупости… Хоть бы подумал сначала…