Путешествие Феди Карасика - [3]
Значит, мама затопила печь, значит, будут сегодня пироги. В выходной день мама всегда печет пироги.
Федя, стараясь не разбудить братишку с сестренкой, подползает на четвереньках к двери, выглядывает. Синее летнее небо сразу распахивается перед ним. Под этим небом уместился весь поселок Песчанка, и воложка, и займище за воложкой, и за леском займища поблескивающая плесами Волга, и крутой, гористый берег с той стороны реки. Федя видит водонапорную башню, корпуса стеклотарного завода, чуть левее — приземистые пузатые баки нефтебазы города-соседа.
С сеновала, а так много и далеко видно!
Пока что Федя, кроме Песчанки и ее окрестностей, нигде не был. Да и какие у него дела в мире: ходить в школу! Она — вон, рядом, через три улицы: двухэтажное старинное здание, вытянувшееся на целый квартал. Ну еще — Волга и озера в займище, куда они с мальчишками ходят на рыбалку или купаться, степь за Песчанкой, кустарниковые молодые кулисы, посадки такие, за кулисами — бахчи. Весной, летом и осенью там много работы. Главную, конечно, делают мама с папой, но и Феде с сестренкой и братишкой достается. То целыми днями под знойным небом сажали в борозды арбузные, дынные, подсолнечниковые семечки, то рыхлили мотыгами землю. Ждали. Сначала из земли проклюнулись ладошки-листочки будущих арбузных плетей. Потом зелеными змейками поползли по земле и плети… Пололи бахчу. Очень утомительно чуть ли не целый день ползать на коленях по комьям вспаханной и уже засохшей земли, вырывать, подкапываясь пальцами под корни, траву. И чего эта трава растет на бахче!? Никто ее не сажал, не сеял, а она лезет из земли, кустится над жиденькими, робкими ростками подсолнечника, тыквы.
В дни прополки у Феди, у мамы, у отца, у Костика и у Женьки ладони к вечеру становятся черно-зелеными: черными — от земли, зелеными — от травы… Но зато осенью, уже в конце августа, на бахчу идти интересно. Словно камни-голыши, круглые, обкатанные, — по всему полю арбузы. Полосатые, матово-черные, белые. А в сторонке в два ряда — дыни, нежатся на солнце, подставляют свои бока, словно вбирают в себя солнечное тепло, чтобы самим стать продолговатыми солнцами.
Сегодня и завтра на бахчу идти незачем, сегодня и завтра можно бы сходить на Зеленое озеро, но вот проспал Федя! Эхма! Соня!.. И Петька чего-то не пришел. Уж если не на озерах, так хоть на мосту через воложку рыбешек половить бы…
Возле Песчанки через воложку в займище переброшен деревянный наплавной мост. На мосту во всю его более чем полукилометровую длину по утрам и вечерам сидят, стоят, лежат рыбаки, совсем маленькие — от пяти лет и совсем старые — наверное, до ста лет. Если над воложкой гуляет ветер, волны раскачивают мост, он скрипит досками, принимая на себя каскады брызг. Но летом ветры бывают редко. Летом мост становится для всех купальней. Целыми днями под пронзительно синим небом лежат на мосту, сливаясь телами с серыми, отглаженными и отшлифованными водой досками, сваями, мальчишки. Ныряют в прохладную, стеклянно-спокойную воду, резвятся. И про обед забывают, и про родителей забывают, и про все на свете забывают. Вот какой мост есть у мальчишек в Песчанке!
Федя спускается на землю по лестнице, приставленной к амбару снаружи.
— Федя, а ну-ка подними, — просит отец, остановившись в дверях амбара. У него в руках большая охапка дров; какое-то непослушное полено, — наверно, то самое, что разбудило Федю, — выскользнуло из рук отца и легло перед его ногами.
Федя бежит к отцу, поднимает полено и несет его, шагая следом за отцом, в дом.
И в этот-то момент, когда они подходили к крыльцу дома, а в ногах у них, повизгивая от радости встречи с Федей, вертелся белый лохматый Шарик, и произошло то событие, которое потом все заботы дня, и всех ближайших, и даже всего Фединого лета, оставшегося у него от каникул, повернуло на неожиданную, радостную и тревожную дорогу.
Щелкнула щеколда калитки, в ней показался почтальон — Петькин отец Василий Иванович Моисеенко. Федя каждый раз, когда видел на улице вышагивающего от дома к дому Василия Ивановича с толстой от писем и газет сумкой на спине, преисполнялся уважением к нему. Поноси-ка по песчаным улицам поселка такую тяжелую сумку день-деньской. Ведь Василий Иванович немолодой уже. Худощавый, в больших сапогах и зимой и летом, он разносил людям письма, газеты, телеграммы.
Не обращая внимания на кинувшегося ему под ноги с громким и яростным лаем Шарика, — сапоги Василия Ивановича псу не по зубам! — почтальон рылся в сумке и говорил Фединому отцу:
— Письмо вам, Алексей Степанович!
Отец поздоровался с Василием Ивановичем и сказал:
— Федя, возьми письмо, — А потом почтальону: — Спасибо тебе. Заходил бы к нам как-нибудь вечерком без этой своей сумки.
— Загляну, — согласился Василий Иванович. — Шапку к зиме надо сделать сыну. Курпяйчик на неделе купил нечаянно.
— Приходи, — еще раз пригласил отец, — соорудим сыну шапку.
«Это хорошо, что у Петрика теперь будет новая шапка, — подумал Федя. — А то в прошлую зиму в фуражке ходил. Натянет ее на уши, чтобы не отморозить их, и сразу становится смешной такой…»
Отец у Феди — шапочник, или, как называют его в артели, где он работает, — мастер головных уборов. В Песчанке его знают все, и каждый норовит попасть именно к нему, если нужна шапка или фуражка возвратившемуся со службы сыну, подарок на свадьбу зятю, теплая и удобная, с длинными ушами — колхозному чабану, чтобы спасаться в ней от буранов и метелей в степи.
