Путём всея плоти - [148]

Отрицать логичность таких построений было трудно, и если бы все его перспективы ограничивались только тремя сотнями фунтов в год, что он получал от меня, я бы посоветовал ему идти и открывать мастерскую прямо завтра утром. А так я тянул время и чинил препоны, и успокаивал его от раза к разу, как только мог.

Само собой разумеется, он прочитывал книги мистера Дарвина сразу же по их выходе, и воспринял теорию эволюции как символ веры.

— Я сам себе кажусь, — сказал он однажды, — той гусеницей, которая, если ей помешать плести свой гамак, должна начинать всё с самого начала. Пока я катился вниз по социальной лестнице, всё было нормально, и я зарабатывал бы деньги, если бы не Эллен; а когда я стараюсь работать на уровне повыше, я терплю полный провал.

Не знаю, справедливо ли такое сравнение, но уверен, что чутьё не подводило Эрнеста, когда нашёптывало ему, что после глубокого падения ему лучше всего начать новую жизнь с самого низкого уровня; как я только что сказал, я позволил бы ему вернуться к своей мастерской, если бы не знал того, что знал.

По мере приближения назначенного его тётушкой срока я всё старательнее подготавливал Эрнеста к тому, что его ожидало, и вот, наконец, в его двадцать восьмой день рождения я смог всё ему рассказать и показать письмо, подписанное ею на смертном одре, о том, что мне поручается хранить для него её деньги. В тот год (1863) его день рождения пришёлся на воскресенье, но уже на следующий день я перевёл все его акции на его имя и представил ему все учётные книги, которые он сам вёл на протяжении последних полутора лет.

Несмотря на всю мою подготовку, понадобилось немало времени, пока мне удалось уверить его в том, что эти деньги — его собственность. Он говорил мало, и я не больше, ибо не поклянусь, что не был столь же взволнован благополучным завершением моего попечительства, сколь и он сам, оказавшийся владельцем более чем 70 000 фунтов. Когда он заговорил, это было выплёскивание по одной-две фразы кряду.

— Если бы мне надо было выразить этот момент музыкой, — сказал он, — я бы вволю попотчевал себя альтерированным секстаккордом.

Немного позже он, помнится, говорил со смешком, имевшим какое-то семейное сходство в его тётей:

— Я больше всего наслаждаюсь не тем удовольствием, что мне доставляет эта новость, а тем страданием, что она причинит всем моим знакомым, кроме вас и Таунли.

— Не вздумай рассказывать отцу с матерью, — сказал я. — Это сведёт их с ума.

— Нет-нет, — отвечал он, — это было бы слишком жестоко; как если бы Исаак приносил в жертву Авраама, а вокруг никаких кустов и никакого запутавшегося в них рогами овна[266]. Да и зачем? Мы вот уже четыре года как совершенно порвали друг с другом.

Глава LXXXII

Такое ощущение, что наше упоминание вскользь о Теобальде и Кристине каким-то образом вызвало их из латентного состояния в активное. Все эти годы, со времени их последнего появления на нашей сцене, они провели в Бэттерсби, направив всю свою любовь и привязанность на двух оставшихся детей.

Горькой пилюлей была для Теобальда утрата власти мучить своего первенца; по правде говоря, я уверен, что он чувствовал эту утрату острее, чем любой позор, каким его могло бы покрыть Эрнестово тюремное заключение. Раз-другой он делал попытки начать переговоры через моё посредство, но я ни разу даже не упомянул о них Эрнесту, зная, как это его расстроит. Теобальду же я написал, что сын его остаётся непреклонен, и советовал хотя бы на время отказаться от попыток поднимать этот вопрос. Тем самым, думалось мне, я одновременно угождал Эрнесту и досаждал Теобальду.

Однако через несколько дней после получения Эрнестом своего наследства мне пришло письмо от Теобальда, куда было вложено другое, для Эрнеста, и это письмо не передать ему я не мог.

Вот это письмо:

«Сыну моему Эрнесту

— хотя ты уже неоднократно отвергал мои попытки к примирению, я снова обращаюсь к лучшей стороне твоей натуры. Твоя мать, которая давно больна, приближается, насколько я могу понять, к своему концу; она не в состоянии удерживать что-либо в желудке, и д-р Мартин едва сохраняет надежду на её выздоровление. Она выразила желание тебя увидеть; она говорит, что знает, что ты не откажешься приехать к ней, и мне, принимая во внимание её состояние, не хотелось бы подозревать тебя в противном.

Прилагаю к сему почтовый перевод на билет, и также оплачу обратную дорогу.

Если тебе не в чем ехать, закажи, что сочтёшь подходящим, наказав, чтобы счёт был прислан мне, — я немедленно оплачу его, в пределах восьми-девяти фунтов, а если ты сообщишь мне, каким поездом приедешь, то я вышлю экипаж, чтобы тебя встретили.

Твой, поверь, любящий отец, Т. Понтифик».

Разумеется, никаких колебаний у Эрнеста быть не могло. Он мог себе позволить улыбнуться на предложение отца заплатить за его платье и на присылку почтового перевода точно на билет во втором классе, но, конечно же, его потрясла весть о матери, о том состоянии, в каком её описывал Теобальд, и тронуло её желание видеть его. Он дал телеграмму, что приедет незамедлительно. Я виделся с ним незадолго до отъезда и порадовался тому, как славно поработал его портной. Даже сам Таунли не мог бы вырядиться с большим вкусом. Кофр, плащ, дорожный плед — всё подходило друг к другу, и всё было ему под стать. По-моему, он стал гораздо симпатичнее, чем в двадцать два или двадцать три. Полтора года спокойной жизни изгладили все следы былых мучений, а ставши теперь по-настоящему богатым, он обрёл эдакое беззаботное и добродушное выражение лица, какое бывает у человека, у которого всё в полнейшем порядке, и какое сделало бы привлекательной и гораздо более невзрачную внешность. «Теперь уж точно, — подумалось мне, — что бы он ни делал, а жениться уж больше не женится никогда».