Путь Подкидышей. книга 1 - ГРОШ - [48]

Кальвин помотал головой и снова потянулся к бутылке. Анхеле вскочила и отодвинула бутылку подальше.

– Хватит!.. Не пей больше!.. Надо Рыжей сказать...

– Нечего ей говорить! – прорычал Кальвин, внезапно зверея. – Гоббс ее всю жизнь любил, а она... а она! Папашку себе нашла – короля-а-а, сушь им всем в рыло, с оборотнями якшалась, упыренка спасала... Вот пусть они ей теперь и скажут, что Гоббс... что Гоббса...

Он вдруг повернул голову к дверям. Грош, белый, как стенка, невольно попятился.

– О, – сказал Кальвин, как будто не веря своим глазам. – Упыреныш. Вот так, значит, да?.. Вот так вот, да, Анхеле? Ты упыренка этого к нам в дом привела, когда Гоббс...

Он тяжело поднялся и с удивительной для такого громоздкого тела стремительностью во мгновение ока оказался у дверей.

– Придавлю гниду, – сказал он сквозь зубы и сгреб огромной лапой Гроша за воротник, как кутенка.

Грош почувствовал, как ноги отрываются от пола, в глазах немедленно потемнело от недостатка воздуха. Анхеле кинулась к ним и замолотила кулаками по спине быка.

– Брось, Кальвин!.. Брось, говорю!.. Отпусти, дурак здоровый! Он ничего не делал! Он не трогал Гоббса, я с ним была в Суши, он не трогал!..

– Какая разница?.. – прорычал Кальвин, не оборачиваясь. – Упырь и есть упырь. Тварь поганая, давить их всех... За Гоббса... я их всех... сам зубами порву...

– Тогда ты сам и есть упырь! – закричала Анхеле с такой злостью, что бык чуть-чуть ослабил хватку и покосился на нее через плечо. – Тьфу, пропади ты пропадом, дубина! Я от тебя уйду, и Рыжая уйдет, оставайся один, никому такой зверюга тупой не нужен!.. Пошли отсюда, Купер!

Она схватила Гроша за плащ и стала тянуть.

– Да сопротивляйся ты, что ж ты висишь, как кукла! Он же тебя придушит!..

– Пусть, – прохрипел Грош из последних сил. Голоса уже доносились до него как будто издалека, перед глазами начали расцветать алые цветы.

– Нет, не пусть! – Анхеле дернула его за рукав с такой силой, что ветхая рогожа треснула и разошлась. – Не бери на себя чужой вины, вины на свете много, на всех хватит!.. Пусти его, Кальвин, считаю до трех! Раз... два...

Бык сверкнул налитыми кровью глазами и отшвырнул Гроша, при этом шмякнув его об стенку так, что тот сполз на каменный пол и остался лежать.

Кальвин неуверенно вернулся к столу, сел, потянулся за бутылкой, потом безнадежно махнул рукой и вдруг зарыдал, уронив бритую башку на стол.

Минут через пять Грош с трудом приподнялся в сидячее положение, но не спешил вставать, не слишком-то полагаясь на свои силы.

Анхеле с несчастным лицом стояла у стола, глядя на рыдающего быка. По ее замурзанным щекам непрерывно катились слезы. Она не пыталась утешать Кальвина, и каждый из этих троих, находившихся сейчас в комнате, с каждой секундой будто уплывал все дальше от остальных, молчание становилось все более давящим, Грош прямо физически почувствовал, как сгустилась и начала распадаться, подобно серой простокваше, атмосфера маленькой хибарки. Точно со стоном и злыми слезами из дома выходила живая душа.

Оборотень встал на четвереньки и, цепляясь за стену, поднялся. На полке над раковиной стояли чистые глиняные чашки. Он сгреб три из них, принес к столу, налил из бутылки поровну. Молча сунул одну в руку Анхеле, другую придвинул быку, третью поднял сам.

Он не задумывался над тем, что делает. Даже мысль о том, что мама пришла бы в ужас при виде сына, разливающего серый алкоголь в бычьей хибарке в Малиновке, его почему-то не посетила. Будто бы Грош сто лет прожил среди слободских и знал все народные традиции наизусть.

– Высокого ему дерева и птиц побольше, – поминальная формула едва не застряла в помятом горле, голос звучал хрипло. Грош поднял чашку и выплеснул содержимое в глотку. Он никогда не употреблял алкоголь, тем более серый, но сейчас не мог нарушить обычай и позволить живой душе покинуть этот дом.

Огненная жидкость опалила связки и провалилась комком колючей проволоки в живот. Мучительно сдерживаясь, чтобы не закашляться, Грош поставил опустевшую чашку на стол.

– ...и птиц побольше, – тоненьким дрожащим эхом откликнулась Анхеле и тоже выпила.

Кальвин громко скрипнул зубами, схватил свою чашку, одним глотком опустошил ее и сдавленно сказал:

– Высокого... дерева... Прости меня, Гоббс.

– Прости нас, – прошептала Анхеле, шепелявя больше обычного.

– Прости, – Грош незаметно оперся о стенку, голова на удивление оставалась ясной, а вот ноги не больно-то слушались.

Жалкий, слабый солнечный луч пробился сквозь серые тучи, висящие над Малиновкой, и робко скользнул в окно, заиграл влагой, еще остававшейся в бутылке. Кальвин разлил остатки.

– По последней. Все разом. И... не сердись на меня, кид. Я не хотел.

– Я знаю, – Грош опрокинул в себя алкоголь и чуть не выронил пустую чашку из непослушных пальцев. Солнечный луч прошелся по его лицу, как будто мертвый Гоббс усмешливо подмигнул оборотню.

– Анхеле, – Кальвин встал из-за стола, сделал пару неуверенных шагов и рухнул на лежанку. – Я спать. Сядь сюда...

Сумасшедшая порхнула к нему и присела рядом, умащивая его голову на своих коленях. Бык закрыл глаза и сразу уснул, по-детски приоткрыв рот. Грош, пошатываясь, добрался до шаткого топчана у остывшей печки и тоже прилег. Сон наваливался на него, как перина, и, уже засыпая, он вдруг услышал пение птиц, вздрогнул, приподнялся и увидел, что это Анхеле – откинувшись к стене, прикрыв глаза, дурочка тянула то ли грустную, то ли радостную песенку на непонятном языке. На ее окулярах танцевал солнечный луч.