Когда тайга на той стороне озера стала ближе, Данилов повернулся и сказал:
— Лошадь отдыхать нада, пешком пойдем, ветра тайге мала.
Санный путь, намеченный бежавшими где-то впереди оленьими упряжками, пошел среди лиственниц, лишенных хвои, похожих на засохшие елки, но ветра среди них было меньше. Мы соскочили в снег, обогнали лошадь и спокойно зашагали по дороге.
— Тебе нравится тайга? — спросил я и скосил глаза в сторону своего спутника. Лицо его было закрыто от меня краем капюшона кухлянки.
— Тайга одному плоха… — уклончиво сказал Данилов, не поворачиваясь ко мне.
— Случилось с тобой что-нибудь в тайге? — спросил я, помня просьбу Гриня поговорить с ним по душам.
— Случилось… — сказал Данилов.
Я ждал, что он скажет еще что-нибудь. Мы шагали и шагали, а он молчал, не делая ни малейшей попытки продолжать разговор.
— А что? — спросил я.
Он шагал рядом, не обращая на меня никакого внимания, так, точно не слышал вопроса. Хотелось мне поговорить с ним о Федоре, о Наталье, с которыми он дружил, узнать, почему его друг не пришел к нам в драмкружок и, наверное, удерживает Наталью, да теперь от Данилова не добьешься ни слова. Не умею я разговаривать с людьми, прав Рябов, все осечки получаются… Я приотстал, пропустил мимо сани и завалился в них боком. Данилов тоже сошел с дороги, упал в сани, лошадь сразу взяла рысцой.
В Абый мы вкатили в темноте. Призрачный, засыпанный снегом городок из плоскокрыших, с покатыми стенами и крохотными, едва светившимися оконцами юрт возник в белесой темени. Данилов направил лошадь к большой юрте, приткнувшейся одним углом еще и к другой, такой же широкой.
— Самый большой юрта — самый большой начальник… — сказал он без тени сомнения.
— Ты бывал здесь? — спросил я. — Мне в райком надо.
— Нет, не бывал. Другой места не может быть. Райком здесь, райсполком здесь, все здесь… Иди, нам обратный путь нада.
— Как это обратный путь? Ты сам говорил, пурга ночью будет.
— Пурга будет, слышишь?.. — Мы затихли, и явственно определился тонкий свист ветра в ветвях деревьев близкой тайги. — Гринь сказал: обратна поскорей нада, — продолжал Данилов.
Хлопнула дверь, кто-то вышел из юрты, остановился у порога.
— Райком комсомола здесь? — спросил я.
— Да, здесь, заходите, ребята, — произнес незнакомец с едва приметным якутским акцентом, хотя и совершенно правильно по-русски произнося слова. — Я секретарь, Семенов. Вы из Дружины?
Он подошел, пожал нам руки. Был он без шапки, без верхней одежды, в оленьих торбасах выше колен. Мы вошли в юрту вслед за Семеновым, распахнувшим дверь из комнаты, чтобы осветить сени и показать нам дорогу. Комната была теплой, большой, со стенами, оклеенными белой бумагой, со многими столами, керосиновая лампа, подвешенная к потолку, хорошо освещала ее. Вторая лампа стояла на столе секретаря.
— Пока не дали квартиру, я здесь живу, — сказал Семенов. — Чай будем пить. Сейчас поспеет…
Лицо у него было широким, крупным, черные волосы зачесаны назад, темные глаза смотрели добро и внимательно.
Мы стянули кухлянки через головы, свалили их на пол в углу комнаты.
— Данилов?! — вдруг воскликнул секретарь райкома, подошел к моему провожатому, вглядываясь в его лицо, и быстро заговорил по-якутски.
Данилов стоял перед ним молча, опустив глаза, лицо его было неподвижным, бесстрастным, я не мог прочесть на нем никаких чувств. Одно было ясно: встреча не радует моего провожатого. Он что-то коротко ответил по-якутски и, сказав мне, что надо распрячь лошадь и отвести ее на конюшню, вышел.
— Ты его знаешь? — спросил я. — Но он никогда здесь не был.
— И я в Абый только что приехал, — сказал Семенов. — Мы встречались в другом месте, давно… Не ожидал, что он окажется в Дружине. Посиди здесь, пойду с Даниловым договорюсь, где вам ночевать.
Семенов надел пушистую меховую ушанку и вышел. Вернулись они с Даниловым минут через десять.
— Здесь рядом, — сказал Семенов, — я показал Николаю. Попьем чаю и пойдете спать. На учет возьмем тебя завтра утром. Ночью уезжать не дам, пурга.
Мы с Даниловым принесли из саней свои продукты — сгущенку, корейку, колбасу и чаепитие удалось на славу. Семенов расспрашивал меня о газете, о судоремонте, о том, много ли в затоне комсомольцев, есть ли клуб, и, узнав, что мне поручен драмкружок, обрадовался, сказал, что абыйские комсомольцы устроят лыжный пробег и посмотрят спектакль. Данилов сначала слушал нас внимательно, потом глаза его все чаще стали закрываться, и наконец он поднялся и сказал, что пойдет спать. Проводив его до двери, Семенов вернулся к своему месту, долго молчал, опустив глаза. Я знал, что он думает о своей встрече с Даниловым. Что-то произошло между ними давно, и он не хочет рассказывать…
Семенов поднял на меня глаза — узкие, темные, с желтыми искорками отраженного пламени лампы в уголках у переносья.
— Нехороший это был человек, когда мы повстречались, — произнес он медленно, покачал головой и повторил — Нехороший. — Он смотрел на меня как-то скорбно, наморщив лоб толстыми продольными складками, приподняв широкие густые брови. — Что было с ним потом, после моего отъезда, не знаю. И вдруг вижу его с тобой…
