Путь к вершинам, или Джулиус - [73]

– Посмотри, какие у тебя пальцы, – сказал он. – Все же удивительная вещь эта наследственность. У тебя руки, как у моего отца. Но во всем остальном ты – Блансар до мозга костей!

Последующие три года Джулиус Леви с упоением предавался расточительности. Несмотря на свое богатство, прежде он никогда не ощущал того удовольствия, которое приходит от бездумного потакания своим прихотям. Они с Рейчел жили богато, можно даже сказать – в роскоши. Джулиус был миллионером и не собирался жить по-другому – зависть окружающих доставляла ему злорадное удовольствие.

Открыв же для себя заново, что у него есть дочь, он полностью отбросил инстинкт накопительства, который сидел в нем с юности; если бы Габриэль вздумалось разжечь огонь в камине тысячефунтовой банкнотой, он бы и тогда не стал возражать – лишь бы дочери было весело.

В ту первую осень она высказала желание выезжать на охоту, так что «гран-тур»[55], естественно, отложили. Был куплен дом в Лестершире[56], где в конюшне было с десяток лошадей на выбор. Иногда Джулиус сопровождал Рейчел верхом, иногда ехал за ней на автомобиле. В ту зиму семейство Леви почти постоянно жило в Мелтоне, а Джулиус выезжал в Лондон только по особо срочным делам.

Весной, с открытием сезона скачек, у Габриэль возникло настоятельное желание завести лошадей, о чем она тут же твердо заявила отцу:

– Папа́, нам нужно заняться этим серьезно. Лучший тренер, лучшие жокеи, лучшие лошади. А иначе будет не так весело. Ты же придумаешь что-нибудь, да, папа́?

И Джулиус, боясь, что Габриэль заскучает, тут же выкупил всю конюшню герцога Сторбро, чей наследник страдал слабоумием и находился под постоянным присмотром особой сиделки.

– Ваш сын не отличит зад лошади от головы, – заявил герцогу Джулиус. – Так что можете продать мне всю конюшню, закрыть поместье и прокутить полученные деньги в Монте-Карло.

Герцог с радостью согласился.

Так была основана знаменитая конюшня «Леви», цвета которой вскоре знал каждый любитель конных бегов в Англии. Джулиус Леви не был бы самим собой, если бы медленно прокладывал себе путь к вершине, а не ворвался бы стремительно на небосклон конного спорта и не стал бы владельцем огромной конюшни, как и обещал дочери.

Теперь у них был еще дом в Ньюмаркете[57], чтобы Габриэль могла смотреть забеги хоть с шести утра. Первые полтора года она с ума сходила по лошадям, постоянно говорила о них, мечтала о них, жила ими, передавая какую-то часть своего энтузиазма и Джулиусу, пробуждая в нем отчаянный интерес к занятию, в котором он вынужден был участвовать не по собственному желанию, а только ради того, чтобы видеть под козырьком фетровой жокейской шапочки глаза Габриэль, сосредоточенно вглядывающейся в бегущих вдалеке лошадей. Она учащенно дышала, сжав зубы, а он смотрел на ее стройную длинную ногу, прижатую к лошадиному боку, и изящные руки, вцепившиеся в поводья.

– Ты же тоже чувствуешь, да, папа́? – говорила она, наклоняясь к нему и кладя руку ему на плечо. – Ты ведь не притворяешься? Тебя тоже все это захватывает, как и меня? У нас все должно быть одинаково, ты должен вместе со мной вникать во все дела. Ах, я никогда в жизни так не волновалась! Слышишь топот? Ровно через полминуты они покажутся из-за той насыпи. Вон, вон они! Какая мощь! Ага, как я и думала, лидирует Олененок – он всегда летит как дьявол, но такой прыти я даже от него не ожидала. А Фоллоу Ми[58] почему на два с половиной корпуса отстает? Это же испытания, а не разминка! Да что этот дурачок творит? Зачем Фоллоу Ми прижимается к краю? Олененок устал – он хорош в коротких забегах. Фоллоу Ми вдвое его выносливее, но Олененок за пять фурлонгов[59] обставляет всех остальных. А у того рыжего малыша во втором ряду красивая голова, да? Но нервный, слишком непредсказуемый, чтоб на него ставить. Надо от него потомство получить – там один внешний вид стоит целое состояние.

Габриэль тараторила без умолку, не дожидаясь ответа, а Джулиус, стоя вплотную к ней, поглаживал шею лошади и думал лишь о том, что утро прохладное и свежее, над вереском плывет туманная дымка, какая бывает в начале лета, где-то рядом жужжит пчела. Ему мало было дела до того, что Фоллоу Ми выносливее Олененка; ему просто нравилось ощущать ладонью теплое дыхание лошади, нравился запах лошадиного пота и кожаного седла, утреннее солнце, воздух и то, что рядом Габриэль – веселая, пышущая здоровьем и энергией, которой хватило бы на пятьдесят скаковых лошадей.

Рейчел, разбиравшаяся в лошадях не лучше слабоумного сына герцога, не принимала участия в сумасбродствах мужа и дочери. Иногда она заставляла себя присутствовать на скачках и только из гордости появлялась в Мелтоне во время охотничьего сезона – и то и другое давалось ей немалыми усилиями. Она не любила сборища охотников и любителей скачек – эти люди казались ей филистерами и существами чуждой ей расы; они ничего не знали о ее любимой музыке, не читали книг и были равнодушны к живописи. А все перечисленное составляло важнейшую часть жизни Рейчел. Ее глубоко расстраивало то, что Габриэль лишь пожимала плечами, глядя на произведения искусства, но в то же время каким-то внутренним чутьем определяла их ценность, неизменно отличая хорошее от посредственного. С губ ее всегда готов был сорваться вопрос: «Сколько это стоит?» К искусству она не питала ни любви, ни восхищения. Впрочем, ей каким-то сверхъестественным образом передался талант Поля Леви: она научилась, причем без преподавателей, играть на флейте так, будто это умение было у нее в крови. Рейчел не выносила ее игры. Для нее эта флейта стала неким воплощением зла. Рейчел уходила в другой конец дома и закрывалась в своей комнате. Будучи необычайно музыкальной, как и все в семействе Дрейфус, она считала флейту олицетворением совершенной чистоты, инструментом, который рождает звуки одновременно пронзительно сладостные и сдержанные, каким-то чудным образом напоминая мальчишеский не сломавшийся голос.