Путь к свободе - [241]

Ковров стоял против Пастернаева. Они смотрели друг на друга. Партизаны, почти не дыша, вытянувшись вперед, ждали, что скажет Ковров.

— Товарищи, — наконец твердо проговорил он, — надо отвлечь белых, пройти через все каменоломни и там, с противоположной стороны, сделать вылазку. Поднять шум, завязать бой. Это отвлечет врагов. Но для этого нужно, чтобы двадцать человек пожертвовали жизнью для спасения остальных.

Ковров, шатаясь, медленно отошел в сторону. Вновь встали у него перед глазами мать, семья, новое подполье, спасающиеся бойцы… Внезапно Ковров громко сказал:

— Я иду на это! Кто со мной?

Группа партизан качнулась в сторону — как будто ветром шарахнуло всех. И вновь стали все неподвижны.

Ковров настаивал:

— Товарищи, погибать всем нельзя. Нужно сохранить бойцов. Нужно прорвать кольцо смерти. Борьба не кончена.

— Я иду! — Робкое восклицание долетело из темноты.

— И я, — еще тише произнес стоявший впереди старик.

Он медленно, подкашивающимися ногами подошел к Коврову. За ним потянулись третий, четвертый, пятый… Вскоре люди разделились на две группы.

— Отец, — сказал Ковров, взяв старика за руку, — ты не пойдешь с нами. Два твоих сына — лучшие наши бойцы — пали в бою. Ты уйдешь вот с ними. Решено, товарищи! Берите побольше гранат, — приказал Ковров. — Спускайтесь ниже.

Группа партизан во главе с Ковровым спустилась в нижние галереи. Зажгли фонари.

Ковров с Пастернаевым обнялись. Стояли так долго, обнявшись, пока не подошли другие партизаны. Тогда расцепились крепкие руки двух бойцов-большевиков, с детства знавших друг друга, работавших на одном заводе и сражавшихся вместе с белыми.

Через полчаса из двух главных заходов с громким «ура» выскочили партизаны. Они кричали так, что можно было подумать не двадцать смельчаков вышли на смертельную вылазку, а целый отряд идет в наступление. Ковров приказал выкатить пулемет на гребень перед заходом, и он, захлебываясь, изрыгал свинцовую бурю. Партизаны бросали бомбы, кричали «ура», стреляли, чтобы внушить белым, что все партизаны каменоломен бросились на прорыв.

В стане белых действительно поднялось волнение. Была снята охрана со всех заходов, и цепи белых пошли в атаку на горсточку партизан. Загремели залпы винтовок, взвились вверх тревожные красные ракеты, застучали пулеметы.

Ковров видел — в огне падают один за другим партизаны, видел — сжимается штыковое кольцо… и, вдруг, почувствовав жгучую боль в голове, покачнулся…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

В кафешантанах пиликали скрипки, куплетисты пели скабрезные песенки. За столиками сидели офицеры с дамами, пили вино, хлопали в ладоши… Вращая глазами, вылетел на эстраду чечеточник, выкрашенный в негра, и застучал подошвами, виляя бедрами в полосатых брюках.

По улицам проезжали кубанские казаки, развалившись в седлах по трое, по четверо в ряд, обнявшись. Ехали и пели низкими сильными голосами:

Го-эй, эй-эй, гы-эй, гей,

Ка-за-ки гуляют…

Ка-заки не про-стяки,

Вси живут бо-о-огато…

По главным улицам города ходили английские моряки. Курили трубки, самодовольно смотрели вокруг и совали накрашенным женщинам шоколад, как плату за любовь…

Изредка из окон какого-нибудь кафе вылетал шум — ссора… Там трещали револьверные выстрелы, звенели стекла. Пьяные патрули мчались туда успокаивать господ офицеров.

Было весело.

На рабочих окраинах — мрак, тишина… Глухо цокают копыта, проезжают казаки, грозятся на захлопнутые ставни рабочих домишек и поют, поют:

Ка-заки не про-стяки,

Вси живу-ут бо-о-ога-то…

Эй-эй, пей, гу-уляй, —

Ка-заки гуля-ют…

На углу Дворянской и Набережной стоит трехэтажный дом табачного фабриканта Месаксуди. У подъезда замерли автомобили: тут и черная машина генерала Губатова, тут и светло-зеленый лимузин контрразведки, и роскошные «бьюики» англичан.

Сегодня в доме Месаксуди дипломатический банкет.

У подъезда вытянулись часовые в черных черкесках, шашки наголо. Мраморные лестницы устланы пушистыми коврами, лакеи во фраках встречают поклонами вновь прибывающих гостей…

Вот подлетел к подъезду экипаж, запряженный двумя кровными белыми конями. Абдулла Эмир в черном сюртуке, чуть приподняв круглую барашковую шапочку, вытирает пот с жирного лица пестрым платком и, выпятив живот, проходит мимо караула чеченцев, мимо лакеев по белой мраморной лестнице наверх.

Гудит у подъезда длинный, лакированный, закрытый автомобиль. Чеченец распахивает дверцы, из машины вылезает граф Тернов в белом мундире гвардейца. За ним Мултых. Он пьян. Кривая шашка путается в ногах. Медленно проходят они наверх. Тернов строго поправляет пенсне, ступает твердо, укоряюще шепчет Мултыху, который слишком сильно доверяет перилам лестницы и мало своим ногам:

— Мултышок, сегодня же дипломатический банкет, а ты в дре-е-зи-ину…

Большой зал. На хорах приглушенно звучит оркестр. Длинный стол сверкает хрусталем. Среди блюд с закусками возвышаются пирамиды бутылок: крымские старые вина, французские ликеры. На серебряных подносах горками лежат сигары из лучших крымских табаков…

На дальнем конце стола, блистая орденами, в высоком кресле сидит генерал Губатов. По правую руку его, с тонкими усиками на румяном лице, с ленточкой Почетного легиона в петлице — полковник французского штаба Маршан. По левую руку генерала Губатова, в белом кителе — высокий воротник подпирает красное, полное лицо, — сидит командир английского крейсера Хоппс. Дальше, по правой стороне стола: дама генерала Губатова, греческий офицер, молодая княжна Сумарокова-Эльстон, генерал Михайлов, лейтенант английского флота баронет Норфольк, две дочери генерала Михайлова — институтки в пышных платьях, между ними — граф Тернов, затем представитель французского табачного синдиката мосье Жерар, английские и французские офицеры вперемежку с русскими дамами.