Путь к славе, или Разговоры с Манном - [143]

Пока шла репетиция, у меня многократно возникало чувство, что это уже было. Я столько раз мысленно переживал этот миг, что он казался мне таким же реальным, как и любое подлинное событие моего прошлого. Несмотря на лихорадочную возню вокруг меня — на растущую панику съемочной группы, которая, не важно, сколько раз они уже проделывали все это, с каждой секундой приближалась к прямому выходу в прямой эфир для всей Америки, — я чувствовал себя так же, как чувствовал себя с тех пор, как Боб пожал мне руку и сообщил, что я буду выступать в шоу, — то есть совершенно спокойно. У меня было ощущение, что я призраком прохожу через мгновенье, уже завершенное, и что как бы со стороны, подобно привидению, наблюдаю за происходящим. Все, что от меня требовалось, — это разыграть свою роль согласно сценарию.

Разве что сценарий оказался не совсем таким, каким я его всегда себе представлял. Он очень сильно изменился с тех пор, как Медгар Эверс получил пулю в спину.

Администратор сцены подозвал меня, попросил быстренько пробежаться по своему тексту перед камерами. Я, как заядлый картежник, в очередной раз вытащил из кармана листки бумаги — пожелтевшие, затрепанные, но так и не выброшенные. Это была почтовая бумага из отеля «Сент-Реджис» в Сан-Франциско. Я быстро просмотрел текст, который так долго пролежал без дела, дожидаясь своего часа. Встал на то место, где буду стоять во время съемок, посмотрел в камеру и сказал: «Здравствуйте, меня зовут Джеки Манн. Я — негр».

* * *

Мы с Четом и Бобом сидели в кабинете Боба. Боб сочувствовал мне — сочувствовал, как мог, учитывая ситуацию, — но его сострадание явно тонуло под натиском эмоций, которые на полной скорости врывались в него через то отверстие, которое я в нем только что пробил. Чет раскалился, как вулкан, но сдерживал себя. Решил — пусть Боб выговорится. Видимо, он боялся того, что может произойти, если он сам выпустит свою ярость на волю.

Боб сказал — осторожно, но по делу:

— Он в бешенстве. Эд в абсолютном… Ваша программа была…

— Она была смешной, — ответил я.

— Она была…

— Смешной. Вы слышали, как смеялись люди, присутствовавшие на репетиции. А все эти телевизионщики — они тысячу комиков, наверное, переслушали на своем веку? Все шутки, какие только можно, переслушали, а? И они…

— Это был нервный смех.

— Смех!

— Дай ему сказать! — рявкнул на меня Чет. — Дай человеку высказаться.

Я даже не поглядел на Чета. Я не глядел ни на него, ни на Боба. Я не хотел попадать под гипноз каких бы то ни было эмоций, струившихся у них из глаз. Я просто рассеянно глазел в несуществующую точку прямо перед собой.

Боб помолчал секунду, подождал, когда все успокоятся.

— Понимаете, в чем беда, Джеки? Вы выступили перед нами в «Дельмонико», мы одобрили ваш номер, — и тут вы в последний момент не просто меняете программу — вы поднимаете всю эту… вопите тут о расовом вопросе, о Вьетнаме!

— Я говорю о том, что делается в мире.

— Да половина американского населения Вьетнам даже на карте не найдет. Я хочу сказать — кому какая разница, что де…

— Я говорю о том, что происходит с неграми. Я высказываю собственную точку зрения, и делаю это смешно. Что тут плохого?

— …Ничего. Ничего особенного…

— Я же не бранюсь. Не наливаюсь злобой. Я просто говорю…

— Да, в свое время, на своем месте — в этом нет ничего плохого. Но на государственном телеканале, в воскресный вечер? Нам это не подходит. Не это желает слышать Америка.

— А откуда вы знаете, раз еще никто об этом не говорил?

— Господи, — сплюнул Чет.

Боб от возмущения даже не нашелся что сказать. Потом он снова принялся внушать мне:

— Джеки, Эд Салливан и это шоу точно так же стремятся поддерживать исполнителей-негров, негритянское движение, как и любая другая телепрограмма. В «Линкольн-Меркьюри» устроили Эду большущий разнос за то, что он обнимался с Эллой Фицджеральд и Перл Бейли. Ему было наплевать. Эд ни разу не отшатывался… Помните, какого он задал жару Уинчеллу за то, что тот грубо обошелся с Джозефиной Бейкер в клубе «Аист»? Но как бы Эд лично ни относился к неграм или к борьбе за гражданские права, — все равно нельзя превращать передачу, выходящую в эфир в восемь вечера, в самодеятельную ораторскую трибуну.

Тут Боб перестал меня убеждать и перешел к делу:

— Пожалуй, я могу все уладить, поговорив с Эдом. Я скажу ему… Скажу ему что-нибудь, но я смогу оставить вас в шоу только при условии, если вы исполните ровно то, что исполняли перед нами в «Дельмонико». Вы должны мне это обещать, Джеки. Вы должны мне пообещать, что исполните ту программу, которую мы одобрили. Так да или нет?

Я промолчал.

Чет обратился к Бобу:

— Давайте теперь я с ним потолкую.

Боб кивнул, встал. Двинулся, чтобы уходить, но напоследок подытожил всю нашу долгую дискуссию:

— Джеки, не напортачь с Эдом Салливаном. — И вышел из своего кабинета, оставив меня наедине с Четом.

Чет провел ладонями по лицу, потом по голове, пригладил волосы. Такой ритуально-успокоительный жест.

И сказал, спросил:

— Что ты делаешь?

— Делаю свое дело.

— Ты себя губишь — вот что ты делаешь. Это все равно, что… все равно, что взять пистолет — Господи, вот уж никогда бы не подумал, что ты… Это все равно, что взять пистолет, приставить к виску и забрызгать стену собственными мозгами. Это — самоубийство. — Чет ослабил узел своего синего, в пятнышках узора, галстука. — Шоу Салливана! Какого черта тебе взбрело…