Пустыня - [40]

Отчаяние спокойствия, спокойствие отчаяния.

— Я приеду.

— Приезжай.

Глупо, но я обрадовалась. Приедет. Будет нескучно.

— Может, по коктейлику?

— Можно, Наташ. Позволишь тебя угостить?

— Лучше я!

Наташка такая.

Начало завариваться общее умопомешательство, первые пузырьки стали выплывать со дна кастрюли и лопаться на поверхности.

Так что влечёт в Москву неудержимо? Сюда, в чад, в дым, где пульсируют ритмы, что задают частоту планетарного сердцебиения, но нигде не прощупываются толком — может, лишь в таких вот местах, куда сложно попасть с улицы, потому что не найдешь скромно нарисовавшуюся на задворках дверь, а если найдешь, никогда не догадаешься, что скрывается там, за ней — а догадаешься, всё равно не пустят, потому что у входа здесь дресс-контроль и фейс-код, или что там, кто разберёт.

Но Наташка и не в такие двери вхожа. В отличие от меня.

И я вспомнила халат. Когда-то давно халат мой был фланелев. Теперь он больше смахивает на махровый — оброс частыми катышками. Длинный. На пуговицах, они, конечно, терялись время от времени, и ныне розные, каждая на свой лад — которая с двумя дырочками, а которая с четырьмя. Однако синие все, и одного (примерно) размера, так что, если не приглядываться, разномастья и не заметишь.

Я частенько дома, когда никто из посторонних не видит, хожу вот так — в потрёпанном, видавшем виды халате. Ремедиос, блин. Приталенная длиннющая хламидомонада, по красному фону синие с белым цветы. Триколор. Правда, рубище было куплено ещё до всякого триколора, по стране всюду реял горделивый алый стяг, и никому в голову не приходило, что вскоре от него останется только скромная полоска в самом низу «бесика».

Халат простирается аж до щиколоток, и очень большой — просторный. Ходишь в нём — словно язык в колоколе, болтаешься. Собственно, когда-то был поясок, а сам смахивал на изящное женское одеяние, хоть и для дома. Сейчас пояс утрачен, и весь раздался, обалахонился. Внизу справа на подоле маленькая дырочка. Впрочем, поскольку пёстрый, её почти и не видно.

Собственно, может, ни в одной из многочисленных съёмных квартир, и не прижилась-то именно потому, что халат всякий раз оставляла в шкафу у родителей. Зачем, думалось, в новую жизнь тащить с собой эту рваную хренотень? Выкинуть даже хотела. А халат всё ждал меня из скитаний. И, похоже, дождался…

Москвичи и то не в курсе, что в городе бьёт такая жизнь. Можно годами ходить мимо, и не подозревать. Улавливать зимними ноздрями острый аромат за светловолосой женщиной в мехах, которая спешит зачем-то именно к той нарисованной двери на тонких, как иглы, каблуках — а ведь гололед… Мало ли, зачем она идет… Можно ещё зайти случайно днём, когда время че еще не настало (или, скорее, уже прошло), спросить чашку кофе (другого не подадут), выпить, заплатить двести рублей, удивиться дороговизне и так и не узнать, где был.

Всё равно, что разговаривать с принцессой, которая сияла, как алмаз, всеми гранями, вчера на балу — а сегодня не выспалась, волосы сожжены, разит перегаром и куревом, слипаются отекшие глаза и сыплются ресницы, вчерашний «изгиб до небес», потому что тушь некачественная, стойкая слишком. Бывает трудно представить, что принцессы и без помощи фей легко способны на подобные метаморфозы. «Вчера неудачник — сегодня преуспевающий коммерсант», вот наша общая мечта. И, пока вы беседуете с нынешней ПТУшницей, вы просто в ум взять не можете, как чудно она преобразится к нынешнему же вечеру. Будет красивее, чем когда-либо.

— Только вот уберет мушиный срач изо рта, — подтверждает Наташка.

Мы сидим, две девицы, за квадратным приземистым столиком. Здесь стоит больших трудов заказать место — но всегда есть выбор: платить или брать даром, и, памятуя, что вселенная щедра, девушки предпочитают не платить. Коктейли, танцы, наркотики, такси — нам ничего не стоит. А особо предприимчивым дёшево обходятся квартиры, собственные автомобили и яхты. И мы иногда втайне вздыхаем, что не настолько оборотисты.

Чем дороже нужно заплатить, тем проще обойтись другими методами. Хотя бы пренебречь. В России, судя по всему, так и не верят в реальность денег. Попробуй в трамвае поездить зайцем, методично, чтобы нарваться на контролёра. Зловредный, он душу вынет за десять рублей, но если не заплатишь за ужин пятьсот долларов, метрдотель, двоюродный брат трамвайного распорядителя, не посмеет отказать в обеде и на следующий день.

Потому что пятьсот долларов за ужин — пустяк, а десять рублей за поездку в трамвае — деньги. Арифметика.

Бар оброс девушками, как одна, севшими нога на ногу и потягивающими через трубочки напитки. Понемногу, по два-три человека, посетители заполняют танцпол, музыка усиливается, тут и там ей уже помогают ногой и рукой, друг напротив друга, сначала независимо, словно никого не замечая, словно совсем одни — начинают отбивать ритм всем телом, но пока вяло. Клубные завсегдатаи, настоящие зажигатели жизни, подтянутся позже, и за столами ещё доедают, допивают, докуривают. Куда торопиться? Впереди вся ночь.

Мало-помалу локтей, коленей, голеней, лбов, грудей, шей, затылков, спин всё больше, всё плотнее пространство, и уже движение в левом углу отзывается в правом, и вся людская масса колышется, вздрагивает. Трясется желе в ложечке робеющей дебютантки. Самолет набирает высоту. «Кто нынче диджеит? — Морган». Мураками. Харуки. Харакири. Рики-тикки-тави. Собака Баскервилей. Тут вам не провинциальное «ту-ту-ту-тыц». Саунд-эйсид с этно. Типа того. Барная стойка сотрясается: трэш-трэш, бутылки запели в унисон, ноги сами пустились в пляс, руки взметнулись к небу.