Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [96]

Много ещё невероятностей я бы мог указать в упоминаниях г. В. Б. обо мне и о некоторых других, хорошо мне известных, лицах; но, кажется, я уже разъяснил слишком достаточно, какого доверия заслуживают его воспоминания.

Оканчивая с г. В. Б., пользуюсь случаем, чтобы упомянуть ещё о двух других, встретившихся мне в печати и относящихся ко мне ошибках.

В 10-й тетради Русского Архива 1866 г., в Дневнике Липранди, сказано, что во время пребывания Пушкина в Одессе, я служил там в Почтамте, что Пушкин со мною встречался, но не искал сближения и неизвестно, какого был мнения о моём даровании. Тут всё не верно. Ни в каком Почтамте я не служил, ничего тогда ещё не печатал и приехал в Одессу только в 1831 году; Пушкин же выбыл оттуда в 1824 году и, во всё время пребывания моего в Одессе, там уже не являлся.[264] Год выезда Пушкина из Одессы я хорошо помню по следующему случаю.

В 1824 году, по выпуске из Петербургского университетского пансиона, я ехал, в конце июля, с Н. Г. К. к родным моим в Киев. В Чернигове мы ночевали в какой-то гостинице. Утром, войдя в залу, я увидел в соседней, буфетной комнате, шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого, по месту прогулки и по костюму, принял за полового. Наряд был очень не представительный; жёлтые, нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная, измятая рубаха, подвязанная вытертым, чёрным шейным платком; кудрявые, довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: «Вы из Царскосельского Лицея?» На мне ещё был казённый сюртук, по форме одинаковый с лицейским.

Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо.

«A! Так вы были вместе с моим братом», возразил собеседник.

Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию.

«Я Пушкин; брат мой Лев был в вашем пансионе».

Слава Пушкина светила тогда в полном блеске, вся молодёжь благоговела перед этим именем, и легко можно себе представить как я, семнадцатилетний школьник, был обрадован неожиданною встречею и сконфужен моею опрометчивостью.

Тем не менее мой спутник и я скоро с ним разговорились. Он рассказал нам, что едет из Одессы в деревню, но что усмирение его не совсем ещё кончено и смеясь показал свою подорожную, где по порядку были прописаны все города, на какие именно он должен был ехать. Затем он попросил меня передать в Киеве записку генералу Раевскому, тут же им написанную. Надобно было её запечатать, но у Пушкина печати не оказалось. Я достал свою, и она пришлась кстати, так как вырезанные на ней буквы А. П. как раз подходили и к его имени и фамилии. Признаюсь, эта случайность суеверно меня порадовала; я втихомолку начинал уже рифмовать и потому видел в такой тождественности счастливое для себя предзнаменование.[265]

Описанная встреча не была однакож началом моего знакомства с Пушкиным. Он вскоре забыл и самую мою фамилию, как я мог удостовериться из того, что когда в 1827 году появилась моя первая поэма, Пушкин приписывал её то тому, то другому из известных уже в то время поэтов, будто бы скрывавшемуся под псевдонимом.[266] Он разуверился только тогда, когда по издании моей второй повести, я, при выходе из театра, был ему представлен, помнится, Булгариным, с которым он не был ещё в открытой войне. Пушкин встретил меня очень приветливо и имел любезность насказать мне много лестного. С тех пор знакомство наше продолжалось, но не долго, так как года через два я оставил Петербург.

Перехожу теперь к тому, что было напечатано о моей размолвке с бароном Дельвигом. В статье г. Гаевского о Дельвиге, помещённой в Современнике, говорится, что я рассердился на барона за его рецензию на мою поэму Нищий. Поэтому можно бы меня обвинить в раздражительном самолюбии; но я, по совести, могу сказать, что это было бы совершенно несправедливо. Расскажу, как было в действительности.

Избалованный дружбою Пушкина, барон Дельвиг до того ревновал к славе великого поэта, отражавшейся косвенно и на нём, что малейший успех другого начинавшего поэта его уже тревожил. При том он принял на себя роль какого-то Аристарха и имел притязание, чтобы посещавшие его, в особенности юные литераторы, спрашивали его советов, и обижался, если они их не слушали. Я же не любил никому навязывать чтение моих произведений и, не слишком доверяя непогрешимости Дельвиговской критики, не счёл необходимым предъявить барону в рукописи мою новую поэму, о которой (мне на беду) неосторожные друзья успели оповестить чересчур восторженно.

Дельвиг не простил мне, как он полагал, моей самоуверенности, а в преждевременных отзывах о моём новом труде некоторые, вполне сознаю, неуместные сравнения раздражили его тем более, что подобные сравнения были уже прежде высказаны в одном из тогдашних Московских журналов. Он вывел заключение, что я много о себе возмечтал и что, поэтому, надобно, как говорилось, порядочно меня отделать.

Плодом такой, совершенно неосновательной, догадки и была рецензия, написанная Дельвигом не совсем добросовестно и с явным намерением уколоть меня побольнее.