Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [95]

Не понимаю, как ухитрился г. В. Б. видеть на мне редкие камеи из Геркуланума, дорогие перстни, широкополую шляпу и вообще всё то, чем он меня украшает и чего никто, никогда на мне не видывал. Я одевался просто, как все прилично одетые люди, не отличаясь никакою, бросающеюся в глаза, изысканностию и расчётом на эффект, совершенно мне несвойственным.

Щедрость свою ко мне автор простирает и далее: он дарит мне небывалых две тысячи душ в Малороссии, изображая меня очень и очень богатым, но как бы заезжим Полтавским провинциалом. Если бы г. В. Б. действительно был со мною знаком, то вероятно он бы знал, что я не был ни Полтавским уроженцем, ни жителем Малороссии, но что, окончив моё воспитание в Петербурге, я, в описываемое им время, состоял там же, уже более шести лет, на службе.[261]

К этому вымыслу г. В. Б. приклеил и другой, не менее отважный. Он вводит меня на вечер к графу Д. И. Хвостову, где, будто бы, я был встречен с особенным восторгом и почётом. Но увы! я с гр. Д. И. Хвостовым вовсе знаком не был и даже никогда не любопытствовал узнать, где его дом или квартира, почему и попасть к нему на вечер мне было бы трудно до невозможности.

На этом же, сочинённом г. В. Б. вечере, князь Ширинский-Шихматов, которого (прошу заметить) я ни тогда, ни после вовсе не знал, с восклицанием прижимает к своей груди мою руку, а сам г. В. Б. объясняет гр. Хвостову, что он знаком со мною по четвергам Греча.[262] Новая выдумка! У Н. И. Греча я действительно бывал изредка, но только по утрам, а его приглашением на четверги не воспользовался более потому, что все молодые литераторы, являвшиеся на этих вечерах, всегда почти причислялись в общем мнении к Булгаринской партии. Я же с ранних пор дал себе слово избегать всякой журнальной стачки, не входить ни в какую полемику и не принадлежать ни к какой исключительной литературной партии. Да и вообще я мало водился с записными литераторами, предпочитая им знакомства в обществе, а в особенности небольшой товарищеский круг по университетскому пансиону. Некоторые из составлявших эти дружеские сходки, называвшиеся у нас ассамблеями, имели впоследствии почётную известность, а гениальный Глинка постоянно в них участвовал и часто приводил в восторг или возбуждал общую весёлость своими вдохновенными импровизациями.

Если же, до размолвки моей с бароном Дельвигом, о которой упомяну ниже, я посещал постоянно его еженедельные вечера, то этому были совершенно другие причины. Небольшое, собиравшееся у барона, общество мне вообще нравилось, и в особенности в нём приятны были нередкие встречи с Пушкиным и Мицкевичем, доставившие мне возможность несколько ближе с ними сойтись.

Однажды у Дельвига, проходя гостиную, я был остановлен словами Пушкина, подле которого сидел Шевырёв: «Помогите нам состряпать эпиграмму…» Но я спешил в соседнюю комнату и упустил честь сотрудничества с поэтом. Возвратясь к Пушкину, я застал дело уже оконченным. Это была знаменитая эпиграмма: «В Элизии Василий Тредьяковский». На сколько помог Шевырёв, я, конечно, не спросил.[263]

В другой раз у Дельвига же Пушкин стал, шутя, сочинять пародию на моё стихотворение:

Когда стройна и светлоока

Передо мной стоит она,

Я мыслю: Гурия Пророка

С небес на землю сведена… и проч.

Последние два стиха он заменил так:

Я мыслю: в день Ильи Пророка

Она была разведена…

Не лишнее однако же заметить, что к этой, будто бы в день Ильи разведённой, написаны и самим Пушкиным стихотворения:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолётное виденье,

Как Гений чистой красоты… и проч.

И другое:

Я ехал к вам, живые сны…

Вдохновительница этих стихов показывала мне последнее стихотворение в подлиннике, не знаю почему, изорванном в клочки, на которых однакож можно было рассмотреть, что эти три, повидимому, так легко вылившиеся строфы, стоили Пушкину немалого труда. В них было такое множество переделок, помарок, как ни в одной из случившихся мне видеть рукописей поэта.

На этих же вечерах мне неоднократно случалось слышать продолжительные и упорные прения Пушкина с Мицкевичем, то на русском, то на французском языке. Первый говорил с жаром, часто остроумно, но с запинками, второй тихо, плавно и всегда очень логично.

Мицкевича я встретил в первый раз на вечере у В. Н. Щастного, хорошего переводчика нескольких его стихотворений. Поэт, тогда уже знаменитый, молча курил в уголку, так что я не вдруг его заметил. Когда же был ему представлен, он произвёл на меня самое приятное впечатление своею скромною приветливостью и добродушною простотою обращения. После этого знакомства я бывал и у него и всегда с особенным удовольствием. В сороковых годах, по напечатании моей поэмы «Смерть Пери», какой-то приезжий из Варшавы сообщил моему отцу помещённый в одном из польских журналов перевод большого отрывка из этой поэмы, уверяя, что он переведён Мицкевичем. Справедливо ли это, я, к сожалению, не имел возможности удостовериться, но перевод верен и необыкновенно хорош.

Обращаюсь ещё к статье г. В. Б. Каким образом мог я померещиться ему на вечере у Воейкова в такое время, когда меня уже вовсе не было в Петербурге? Из статьи видно, что этот вечер был после смерти барона Дельвига, а я, уезжая из Петербурга, оставил барона ещё в живых. Это первое; а второе то, что у Воейкова я не только вовсе не бывал, но по особенной случайности нигде и никогда его не видал.