Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [83]
В этот день мне случилось в первый раз обедать с Пушкиным у графа. Он сидел довольно далеко от меня и через стол часто переговаривался с Ольгой Станиславовной Нарышкиной (урождённой графинею Потоцкой, сестрой С. С. Киселёвой) ; но разговор почему-то не одушевлялся. Графиня Воронцова и Башмакова (Варвара Аркадьевна, ур. княжна Суворова) иногда вмешивалась в разговор двумя-тремя словами. Пушкин был чрезвычайно сдержан и в мрачном настроении духа. Вставши из-за стола, мы с ним столкнулись, когда он отыскивал, между многими, свою шляпу, и на вопрос мой — куда? — «Отдохнуть!» отвечал он мне, присовокупив: «Это не обеды Бологовского, Орлова и даже…», не окончил, вышел, сказав, что когда я приеду, то дал бы знать. В эту ночь я должен был возвратиться в Кишинёв, чтобы через несколько дней опять приехать в Одессу. Получив от графа кой-какие поручения, я объездил некоторых лиц, что было необходимо по службе; в восемь часов возвратился домой, и проходя мимо номера Пушкина, зашёл к нему. Я застал его в самом весёлом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али. Этот мавр, родом из Туниса, был капитаном, т. е. шкипером коммерческого или своего судна, человек очень весёлого характера, лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с лицом загорелым и несколько рябоватым, но очень приятной физиономии. Али очень полюбил Пушкина, который не иначе называл его как корсаром. Али говорил несколько по французски и очень хорошо по итальянски. Мой приход не переменил их положения; Пушкин мне рекомендовал его, присовокупив, что — «у меня лежит к нему душа: кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой роднёй». И вслед за сим начал его щекотать, чего мавр не выносил, а это забавляло Пушкина. Я пригласил его к себе пить чай, сказав, что, по обыкновению, оба Сафоновы, Лекс и ещё кто-то обещали проводить меня. Пушкин принял это с большим удовольствием, присовокупив, что это напомнит ему Кишинёв, и вызвался привести с собой Али; я очень был рад, ибо любил этого рода людей. Лекс уже знал Али, бывшего в канцелярии гр. Воронцова по какому-то делу. Господствующий разговор был о Кишинёве, где переменялось всё; Александр Сергеевич находил, что положение его во всех отношениях было гораздо выносимее там, нежели в Одессе, и несколько раз принимался щекотать Али, говоря, что он составляет здесь для него единственное наслаждение.[233] После весёлого ужина я отправился, дав всем слово приехать к приближающейся маслянице.
Дней через десять, в десять часов утра, я приехал опять в Одессу, вместе с H. С. Алексеевым, и тотчас послал дать знать Пушкину. Человек возвратился с известием, что он ещё спит, что пришёл домой в пять часов утра из маскарада. Отправившись к графу и к некоторым ещё другим лицам, я узнал, что маскарад был у графа. В час мы нашли Пушкина ещё в кровати, с поджатыми, по обыкновению, ногами, и что-то пишущим. Он был очень не в духе от бывшего маскарада; рассказал некоторые эпизоды и в особенности был раздражён на (тогда коллежского ассесора) барона Брунова (ныне нашего посла в Лондоне) и на улыбку довольствия графа. Так как первым условием маскарада было костюмироваться (Пушкин был в домино с маской), то Брунов костюмировался валетом червей и сплошь обшил себя червонными валетами. Подойдя к графу и к графине и подавая какие-то стихи, на французском языке, он сказал что-то в роде, что — «le valet de coeur fait hommage au roi des coeurs». Пушкин не переваривал этих слов. «Милорд (так иногда он называл графа) и чета его приняли это с большим удовольствием», — и вдруг расхохотался, и, обняв Алексеева, продолжал: «А вот кто потешил меня — так это Иван Васильевич» (Сабанеев), и рассказал нам, что граф и графиня неотступно просили Сабанеева тоже быть в каком-либо костюме. Как ни отговаривался Иван Васильевич, и не ссылался на свою фигуру, но должен был наконец обещать и сдержал своё слово — «как подобает русскому» — прибавил Пушкин. Генерал Сабанеев надел фрак, в котором фигура его, вообще взятая, не могла не быть смешной. Это было ещё ничего, но он на шею и на фрак нацепил все имеющиеся у него иностранные ордена (а их было много, ибо будучи начальником главного штаба главной армии в 1813 и 1814 годах, он получил оные от всех союзников и по нескольку), и ни одного русского. Пушкин был в восторге, что Сабанеев употребил иностранные ордена, как маскарадный костюм. Восторг этот разделяли однакоже не все, а иностранные консулы думали даже видеть в этом недоброжелательное намерение, и как бы желание оскорбить значение их орденов в глазах русских.[234]
В эту мою поездку в Одессу, где пробыл я неделю, я начал замечать, но безотчётно, что Пушкин был недоволен своим пребыванием относительно общества, в котором он, как говорится, более или менее вращался. Находясь в Одессе, я не проникал в эти причины, хотя очень часто с ним и ещё с двумя-тремя делал экскурсии, где, как говорится, все распоясывались. Я замечал какой-то abandon в Пушкине, но не искал проникать в его задушевное, и оставлял, так сказать, без особенного внимания. В дороге, в обратный путь в Кишинёв, мы разговорились с Алексеевым и начали находить в Пушкине большую перемену, даже в суждениях. По некоторым вырывавшимся у него словам, Алексеев, бывший к нему ближе и интимнее, нежели я, думал видеть в нём как будто бы какое-то ожесточение.
