Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [64]

О В. П. Горчакове было уже говорено: он вместе H. С. Алексеевым были неразлучны с Пушкиным, оба были поклонниками поэтических дарований и прекрасной душевной натуры, и он не оставался к ним равнодушным […]

Что касается до Охотникова, то этот, в полном смысле слова, был человек высшего образования и начитанности, что иногда соделывало его очень скучным в нашей беседе, где педантическая учёность была не уместна. Он пользовался самыми дружескими отношениями Орлова и посещал только одного меня, где всегда брал в руки какую-нибудь книгу и редко принимал участие в живой беседе собиравшихся лиц. Пушкин прозвал Охотникова «père conscrit» и это было вот по какому случаю. Однажды вечером собралось ко мне человек десять, людей различных взглядов. Шумно высказывал каждый своё мнение о каком-то предмете, с помощью не отменного тогда полынкового. Пушкин был в схватке с Раевским; одни поддерживали первого, другие второго, и один из спорящих обратился узнать мнение Охотникова, не принимавшего никакого участия в спор и сидевшего на диване с книгой, взятою им на удачу с полки. В этот раз ему попался один из томов Тита-Ливия, и он с невозмутимым хладнокровием наступивших на него Пушкина и Раевского, для разрешения их спора, не обращая никакого внимания на делаемые ему вопросы, очень спокойно приглашал прослушать прекрасную речь из книги и начал: «Pères conscrits!» Это хладнокровие выводило Пушкина и Раевского, одинаково пылких, из терпения; но на каждый приступ к Охотникову, тот приглашал их выслушать только прежде эту, знаменитую по красноречию, речь и, несмотря на общий шумный говор, несколько раз принимался начинать оную, но далее слов: «Pères conscrits» — не успевал. После этого Пушкин и за глаза и при встрече с Охотниковым не иначе обзывал его как «Père conscrit», чему последовал Раевский и некоторые другие. Впрочем Александр Сергеевич уважал Охотникова и не раз обращался к нему с сериозным разговором, что по большей части случалось у Орлова.[194]

Наконец, я должен сказать и о себе, как упомянутом выше в числе пяти лиц. В первую половину пребывания Пушкина в Кишинёве, я не посещал ни Крупянского, ни Варфоломея, потому что в карты не играл, а ещё менее танцовал […] Я ограничивался русским военным обществом, генералов: Орлова, Бологовского и Черемисинова, старых своих соратников, князьями Георгием и Александром Кантакузиными, где встречался с Пушкиным и наконец другими […] Три-четыре вечера, а иногда и более, проводил я дома. Постоянными посетителями были у меня: Охотников; маиор, начальник дивизионной ланкастерской школы В. Ф. Раевский; Камчатского полка маиор М. А. Яновский, замечательный оригинал, не лишённый интереса по своим похождениям в плену у французов после Аустерлицкого сражения; гевальдигер 16-й дивизии поручик Таушев, очень образованный молодой человек из Казанского университета; маиор Гаевский, переведённый из гвардии в Селенгинский полк, вследствие истории Семёновского полка и здесь назначенный Орловым начальником учебного баталиона; из офицеров генерального штаба преимущественно бывали А. Ф. Вельтман, В. П. Горчаков и некоторые другие. Пушкин редко оставался до конца вечера, особенно во вторую половину его пребывания. Здесь не было карт и танцев, а шла иногда очень шумная беседа, спор и всегда о чём-либо дельном, в особенности у Пушкина с Раевским, и этот последний, по моему мнению, очень много способствовал к подстреканию Пушкина заняться положительнее историей и в особенности географией.[195] Я тем более убеждаюсь в этом, что Пушкин неоднократно, после таких споров, на другой или на третий день, брал у меня книги, касавшиеся до предмета, о котором шла речь. Пушкин, как вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского, под весёлую руку обоих, довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского. В одном, сколько помню, Пушкин не соглашался с Раевским, когда этот утверждал, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции и Рима, что у нас и то и другое есть своё и т. п.[196] Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я и не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся. Остроты обеих сторон сыпались. Здесь же Раевскому, всегда в весело-мрачном расположении духа, пришла мысль переложить известную песню Мальборуга, по поводу смерти подполковника Адамова. Раевский начал, можно сказать, дал только тему, которую стали развивать все тут бывшие, и Пушкин, которому, хотя личности, долженствовавшие войти в эту переделку, и не были известны, а не менее того, он давал толчок, будучи как-то в особенно весёлом расположении духа. Но несмотря на то, что, может быть, десять человек участвовали в этой шутке, один Раевский поплатился за всех: в обвинительном акте военного суда упоминается и о переложении Мальборуга. В Кишинёве все, да и сам Орлов, смеялись; в Тирасполе то же делал корпусной командир Сабанеев, но не так думал начальник его штаба Вахтен, который упомянут в песне, а в Тульчине это было принято за криминал. Хотя вначале песни этой в рукописи и не было, но потом, записанная на память и не всегда верно, она появилась у многих и так достигла до главной квартиры через Вахтена.