Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [63]

Наплыв этих более или менее достаточных лиц дал Кишинёву совершенно другую, более разнообразную жизнь. Танцовальные вечера у Варфоломея продолжались, но на них бывало мало из прибывших, и всё шло по старому; только у Крупянского вечера сделались многочисленнее, разнообразнее: было более охотников играть в карты. Из прибывших же, можно сказать, жила открыто более других только Богданша, у которой каждую неделю были три приёмных вечера; правда, два из них были очень скучные и не всех могли занимать, но один был танцовальный, и когда она заняла квартиру М. Ф. Орлова, то и довольно многолюдный. На этих вечерах многих из общества Варфоломея не встречалось, так напр. они были недоступны для Прункулей и им подобных. Гораздо оживлённее был дом Маврогени: он был открыт с утра до вечера; на обед всегда собиралось много; карточная игра была в больших размерах, а если к вечеру съезжались молодые дамы, то независимо от назначенного дня, тотчас начинались танцы, иногда вместо фортепиано отыскивали несколько цыганских виртуозов. Роксандра Суцо, с своей милой десятилетней дочкой Лизой (впоследствии бывшей за князем Гикой), Ирена и Елена, дочери Маврогени, были всегда на лицо; последняя впоследствии была замужем за Кортаци, английским консулом в Одессе.

Других постоянных собраний для танцев не было, исключая ещё касино. Семейные танцовальные вечера бывали у Кохановского. У старика Розанова каждый вечер можно было застать несколько ломберных столов, но не иначе, как для коммерческой игры и сытного ужина. У старшего сына его Николая, не игравшего в карты, собирались политики и устроители волокитств, занимаясь передачей слухов и т. п.

Эта новая общественная сфера, мне казалось, пробудила Пушкина; с одной стороны она предоставляла более, так сказать, разгулу его живому характеру, страстно преданному всевозможным наслаждениям, с другой, он встречал в некоторых фанариотах, как например, в Ризо, в Скине — людей с глубокими и сериозными познаниями. В особенности ему нравился последний, как потому, что был едва ли не вдвое моложе Ризо, так и потому, что не прочь был иногда сериозное перемешивать с болтовнёй, очень нравившейся Пушкину; сверх того Скина обладал огромной памятью и мог читать наизусть целые французские поэмы. Однажды, завернув к Пушкину, я его застал отвечающим Скине на записку, при которой этот прислал ему «Les méthamorphoses d'Apulée». На вопрос мой: что ему вздумалось брать эту книгу? — он отвечал, что давно желал видеть французский перевод, и потом опять дал мне слово не брать от греков книг.[193] Во всяком случае я заметил перемену в Пушкине в эту вторую половину пребывания его в Кишинёве, как это в замечаниях на третий военный отдел Кишинёвского общества будет разъяснено […]

В заключение, должно сказать о пресловутой Калипсе Полихрони. Она бежала из Константинополя вначале в Одессу и около половины 1821 года поселилась в Кишинёве. Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо, всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху до низу разделял её лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она ещё более придавала сладострастия употреблением «сурьме». Мать её, вдова, была очень бедная женщина, жена логофета и потерявшая всё, что имела, во время бегства; она нанимала две маленькие комнаты около Мило. В обществах она мало показывалась, но дома радушно принимала. Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с акомпаниментом глаз, а иногда жестов […]

Пушкин не был влюблён в Калипсу: были экземпляры несравненно лучше, и, как я полагаю, что ни одна из всех бывших тогда в Кишинёве не могла в нём порождать ничего более временного каприза; и если он бредил иногда Соловкиной, то и это, полагаю, не по чему другому, как потому только, что не успел войти в её дом, когда она по временам приезжала из Орхея в Кишинёв […]

В этом периоде времени проезжал через Кишинёв и останавливался на несколько дней конносапёрного эскадрона офицер Пущин, петербургский знакомец Александра Сергеевича. Он провожал сестру свою в Аккерман; она была замужем за стариком втрое её старше, д. с. с. Бароци. Дочь его, старее его жены, была в Кишинёве замужем за д. с. с. Фёдором Ивановичем Недобою, где Пущин и останавливался на три дня; назад же проехал через Одессу. Сверх сего, в это время приезжал из Варшавы камергер Байков; он был женат на молдаванке Палади, которая за несколько лет перед тем померла. Оставил же он Варшаву по поводу чрезвычайного происшествия, случившегося с ним на бале. Происшествие это, своею особенностью, чрезвычайно занимало Пушкина; Байков пробыл недели две и уехал в Россию, ибо в Кишинёве история его огласилась.

Теперь обращаюсь к описанию третьего отдела Кишинёвского общества […]

Все офицеры генерального штаба того времени составляли как бы одно общество, конечно с подразделениями, иногда довольно резкими. С одними Пушкин был неразлучен на танцовальных вечерах, с другими любил покутить и поиграть в карты, с иными был просто знаком, встречая их в тех или иных местах, но не сближался с ними как с первыми, по несочувствию их к тем забавам, которые одушевляли первых. Наконец он умел среди всех отличить А. Ф. Вельтмана, любимого и уважаемого всеми оттенками. Хотя он и не принимал живого участия ни в игре в карты, ни в кутеже и не был страстным охотником до танцовальных вечеров у Варфоломея, но он один из немногих, который мог доставлять пищу уму и любознательности Пушкина, а потому беседы с ним были иного рода. Он безусловно не ахал каждому произнесённому стиху Пушкина, мог и делал свои замечания, входил с ним в разбор, и это не ненравилось Александру Сергеевичу, несмотря на неограниченное его самолюбие. Вельтман делал это хладнокровно, не так, как В. Ф. Раевский. В этих случаях Пушкин был неподражаем; он завязывал с ними спор, иногда очень горячий, в особенности с последним, с видимым желанием удовлетворить своей любознательности и тут строптивость его характера совершенно стушёвывалась […]