Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [60]

Адъютанты Инзова: маиор Малевинский и брат его (вскоре назначенный на место Ватекиоти для управления Болгарскими колониями в возникавшем Болграде), оба были люди скромные, подобно своему генералу; их происхождение, как тогда думали, было таинственное, как и самого Ивана Никитича Инзова. Капитан Гильдешанц, как говорится, непроходимый немец, педант, заведывал хозяйством генерала. Эти люди не могли привязать к себе не только-что пылкого и остроумного Пушкина, но и кого бы то ни было […]

Коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев, по крайней мере десятью годами старее Пушкина, был вполне достоин дружеских к нему отношений Александра Сергеевича. У них были общие знакомые в Петербурге и Москве; и в Кишинёве Алексеев, будучи старожилом, ввёл Пушкина во все общества. Русская и французская литература не были ему чужды. Словом, он из гражданских чиновников был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишинёве подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть.

«Чиновник горного ведомства» был не «Эльфрект», как он везде в статье называется, а Эйхфельд, Иван Иванович, обер-берггауптман. Он был в полном смысле учёный немец, флегматик, равнодушный ко всему и к самой жене своей; он придерживался одного пунша, но и это делал не так, как другие: он любил поймать кого-нибудь и засесть за столик с поставленным чайником и бутылкой рому. Я был очень близко знаком с ним, а потом и в тесных служебных отношениях; но в первый раз слышу, что он был страстный охотник до старых монет. Здесь это передано неправильно; одинаково не верно и то, что Пушкин часто посещал его.

Я должен сказать о нём ещё несколько слов и именно потому, что ниже опять говорится о нём: «Одна из родственниц Крупянского (урождённая Мило) была за чиновником горного ведомства, статским советником Эльфректом (т. е. Эйхфельдтом) и слыла красавицей. Пушкин хаживал к ним и некоторое время был очень любезен с молоденькою женой нумизмата, в которую влюбился и его приятель H. С. Алексеев и которая, окружая себя разными родственниками молдаванами и греками, желала казаться равнодушной к русской молодёжи». Далее следуют стихи, как бы упрекающие Алексеева в ревности и т. д. Из выписи видно, что это выдержки из дневника В. П. Горчакова.

Как ни уважаю я засвидетельствование Владимира Петровича, разделявшего с Алексеевым дружеские сношения с Пушкиным, но здесь не разделяю сказанного. Алексеев находился в Кишинёве с 1818 года, и когда я приехал, то уже молва носилась, что он был поклонником Марьи Егоровны, следовательно, слово влюбился, сказанное в 1820 году, должно бы быть заменено влюблён. Пушкин был любезен со всеми хорошенькими, а Эйхфельдт не слыла, а действительно была хороша и хорошо образована; муж её не соответствовал ей ни тем, ни другим; и чуть ли не Пушкин первый дал этой паре кличку — «Земира и Азор», сделавшуюся скоро общей. Образование Ивана Ивановича Эйхфельдта состояло в тяжёлой учёности горного дела. Сколько я понимал Пушкина, то он, зная связи Алексеева, не посягнул бы на его права […][190]

М. Е. Крупянский, упоминаемый в первом отделе, должен быть отнесён во второй, где Катакази, Варфоломей и Прункул, потому что был также не русский, а молдавано-грек, женатый на гречанке, или, наконец, эти помещены с ним вместе в первый. Иван Константинович Прункул был «не просто зажиточный помещик», а так же, как и Варфоломей, член верховного совета, и оба имели русские чины, как и Крупянский […]

Из выше названных жили открыто только: Крупянский, у которого почти каждый вечер собиралось общество играть в карты и часто к обеду; и Варфоломей — на пляску по вечерам. У каждого из них общество было своё; можно сказать, что только H. С. Алексеев и Пушкин посещали и то и другое, но первый очень редко и едва ли, в моё время, и был когда на вечерах Варфоломея. У Прункула решительно не бывало никаких собраний […]

При исчислении этих лиц, как знакомых Пушкина, вовсе не упоминается о тех других, с которыми он более или менее встречался. Начну также с чиновного мира, включавшего в себе несколько оригиналов, которые не могли в начале не поразить Пушкина, перенёсшегося из столицы. Но он скоро постигнул слабые стороны каждого из них и, так сказать, покорил их под своё влияние. Только с одним из них он имел столкновение, после которого не было примирения: рассвирепевший противник никогда не мог равнодушно слышать имени Пушкина. Это был старший член управления колониями, статский советник Иван Николаевич Ланов, бывший ординарец Потёмкина и старинный знакомец с Инзовым […]

Второй оригинал был статский советник Иван Иванович К[омне]но, маленький, худенький, с натянутой кожей на лице старичек, так же как и Ланов, имел 65 лет, однако служил при Потёмкине в легко-конном полку, но родом молдаванин, из последовавших за Румянцовым и поселённых на Днепре. Будучи с хорошим состоянием, он женился на дочери смотрителя Криулянского карантина, пригожей 20-ти-летней девушке. Из Кишинёва она поехала для первых родов к матери, не захотела более возвращаться к мужу, и там прижила ещё двух сыновей. Муж начал хлопотать о разводе. Когда же она увидела, что дело клонилось не в её пользу и что духовное завещание, по которому ей назначалась знатная часть имущества, уничтожается законом и на место этого завещания сделано другое, в котором, за отделением половины имения своим родным, другая половина назначается сыну Ивану (которого только отец признавал своим, а других двух отвергал), тогда жена в отмщение мужу за проигрываемое ею дело, формально в суде объявила, что муж её не имеет права располагать родовым имением, ибо и первый её сын не от него, присовокупив к тому самые скандалезные доказательства. Бедный старик сделался посмешищем. Пушкин, который также, как и многие другие, читал копию с этого объяснения, всякий раз, как встречался с К[омнен]о, очень сериозно входил в подробности его дела, а этот добродушно всякий раз рассказывал ему и получал советы. Мне несколько раз случалось быть свидетелем сего и видеть, как Александр Сергеевич умел сдерживать себя в речах, прикидываться принимающим участие. Даже физиономия его выражала это; но едва отвёртывался, как, под другим предлогом, разражался хохотом, который слушателями продолжался во всё время их разговора. Он так обворожил старика, что тот, втайне от других, некоторые частности показывал из подлинных бумаг Пушкину.