Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [158]

Отступник света, друг природы,

Покинул он родной предел

И в край далёкий полетел

С весёлым призраком свободы —

в печати пропущены следующие восемь стихов:

Свобода! Он одной тебя

Ещё искал в подлунном мире.

Страстями сердце погубя,

Охолодев к мечтам и к лире,

С волненьем песни он внимал,

Одушевлённые тобою,

И с верой, пламенной мольбою

Твой гордый идол обнимал.

Затем, как в печати:

Свершилось! Целью упованья

Не зрит он в жизни ничего и т. д.

Жаль мне и теперь этого автографа, так как у Раевского он пропал бесследно: ни у вдовы, ни у сыновей его не оказалось. Взамен отнятого у меня подарка, Пушкин дал мне другой автограф «К морю», тоже чистый, но с поправками и с добавлением лучшей строфы о Байроне сбоку:

Твой образ был на нём означен,

Он духом создан был твоим:

Как ты, глубок, могуч и мрачен,

Как ты, ничем неодолим.

Этот автограф и теперь хранится у меня.

Там же мы нашли неизвестную ещё тогда прекрасную элегию: «Надеждой сладостной младенчески дыша», которую Анненков, не знаю почему, принял за стихотворение, назначавшееся для Онегина, как написанное Ленским. Но размер элегии нисколько не подходит к строфам Онегина; да и Пушкин, вероятно, указал бы нам на такое её назначение, так как он объяснял нам довольно подробно всё, что входило в первоначальный его замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов. Кроме того, в издании Анненкова, в числе многих прочих, сделана и в этой элегии большая ошибка: лучший в ней стих

И мысль одна плывёт в небесной чистоте,

напечатан:

И мысль одна течёт в небесной чистоте.[500]

Может быть, в какой-нибудь черновой Пушкина и было так; но в этом экземпляре, который был у меня в руках и с которого я списал себе копию, сказано плывёт, а не течёт. Разница в смысле этих слов, особенно в художественном выражении, большая.

«Бориса Годунова» и отрывки последней части «Онегина» Пушкин читал нам сам. Он, по-моему, не был чтецом-мастером: его декламация впадала в искусственность. Лев Сергеевич читал его стихи лучше, чем он. При чтении «Бориса Годунова» случился забавный эпизод. Между присутствовавшими был генерал М., известный прежде всего своим колоссальным педантизмом. Во время сцены, когда самозванец, в увлечении, признаётся Марине, что он не настоящий Димитрий, М. не выдержал и остановил Пушкина: «Позвольте, Александр Сергеевич, как же такая неосторожность со стороны самозванца? Ну, а если она его выдаст?» Пушкин с заметной досадой: «подождите, увидите, что не выдаст».

После этой выходки, Пушкин объявил решительно, что при М. он больше читать не станет; и когда, потом, он собрался читать нам Онегина, то поставлены были маховые, чтоб дать знать, если будет к нам итти М. Он и шёл; но, по данному сигналу, все мы разбежались из палатки Раевского. М. пришёл, нашёл палатку пустою и возвратился во-свояси. Тогда мы собрались опять, и чтение состоялось.

Здесь, кстати, для характеристики М., расскажу другой случай его со мною лично. В 1828 году, под Ахалцыхом, я был ранен в ногу и лежал внутри мечети, а Раевский занимал наружную крытую галлерею, при входе в неё (по нашему паперть). Раз собралось к Раевскому несколько лиц к обеду, в том числе и генерал М. Он вошёл ко мне. «Поздравляю вас». — «С чем, позвольте узнать?» — «С тем, что вы ранены». — «То-есть с тем, что не убит? Покорно вас благодарю». — «Нет, но вам должно быть очень приятно быть раненым». — «Напротив того, и больно и скучно лежать». — «Да, но оказываемое вам сочувствие!» — «Что же тут особенного? Всякому больному, а тем более раненому, все оказывают сочувствие». — «Да, но не всем оказывается такое внимание, как вам: вас вот навещают и генералы». Я не удержался и закричал: «Пушкин, поди сюда!» Вбежал ко мне Лев. — «Вот H. Н. находит, что мне должно быть очень приятно быть раненым, и знаешь почему? Потому, что меня навещают генералы». — «Ха, ха, ха!» И Лев Сергеевич с хохотом выбежал рассказывать об этом собравшемуся обществу. Ко мне нахлынула вся толпа: «Что такое? что такое?» Я рассказал. Раевский рад был случаю поострить, другие подмешивали к его остротам свою соль, и великодушному генералу было видимо очень неловко.

В бывших у нас литературных беседах, я раз сделав Пушкину вопрос, всегда меня занимавший: как он не поддался тогдашнему обаянию Жуковского и Батюшкова и даже в самых первых своих опытах не сделался подражателем ни того, ни другого? Пушкин мне отвечал, что этим он обязан Денису Давыдову, который дал ему почувствовать ещё в Лицее возможность быть оригинальным.

Пушкин имел хорошее общее образование. Кроме основательного знакомства с иностранной литературой, он знал хорошо нашу историю, и вообще, для своего серьёзного образования, воспользовался с успехом ссылкой. Так, между прочим, он выучился по-английски. С ним было несколько книг, и в том числе Шекспир. Однажды он, в нашей палатке, переводил брату и мне некоторые из него сцены. Я когда-то учился английскому языку, но не доучившись как следует, забыл его впоследствии. Однако ж всё-таки мне остались знакомы его звуки. В чтении же Пушкина английское произношение было до того уродливо, что я заподозрел его знание языка и решил подвергнуть его экспертизе. Для этого, на другой день, я зазвал к себе его родственника Захара Чернышёва, знавшего английский язык, как свой родной, и, предупредив его, в чём было дело, позвал к себе Пушкина с Шекспиром. Он охотно принялся переводить нам его. Чернышёв при первых же словах, прочитанных Пушкиным по-английски, расхохотался: «Ты скажи прежде, на каком языке читаешь?» Расхохотался в свою очередь и Пушкин, объяснив, что он выучился по-английски самоучкой, а потому читает английскую грамматику, как латинскую. Но дело в том, что Чернышёв нашёл перевод его совершенно правильным и понимание языка безукоризненным. Это может, между прочим, служить ответом г. Пржецлавскому, который, с польским принижением перед Пушкиным, выставил его рядом с Мицкевичем совершенным невеждой.