Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [156]

Слова: coupable peut-être, были приняты за сознание, и непрошенный родственник настоял на его осуждении в каторгу. Я привожу этот случай со слов самого Захара Григорьевича. Когда же сей последний по окончании двухлетнего срока каторги был с поселения в Якутске переведён на Кавказ, то министр Чернышёв, опасаясь возможности его выслуги и затем, может быть, его полного прощения, прибегнул к следующему средству: он прислал к нам своего адъютанта, рыжего Б[утурлина], чтоб поймать на чём-нибудь и повредить настоящему наследнику майората. Б[утурли]на я знал по Московскому университетскому пансиону, где он был нетерпим товарищами за наушничество директору Антонскому, покровительством которого пользовался в особенности. По приезде его к нам в лагерь, я предупредил всех, кого следовало, чтоб были с ним осторожны, и эта осторожность соблюдалась всеми, так что придраться было не к чему. Но из Эрзерума Раевский, по неудовольствию с фельдмаршалом, отправился в Тифлис с конвоем от Нижегородского драгунского полка. К нему напросился в конвой и Захар Чернышёв. Ловкому соглядатаю Б[утурлину] это было как раз на руку. Проведав об отъезде Раевского и, конечно, о том, что с ним отправился и Захар Чернышёв, он, дав им уехать вперёд, пустился за ними вдогонку и догнал их, как бы нечаянно, на бивачном ночлеге, где застал Захара Чернышёва и ещё двух разжалованных в одной палатке с своим генералом. Здесь он попросил позволения продолжать путь вместе. Делать было нечего: выхода из ловушки не оставалось. Государственные преступники продолжали есть и пить на одном с своим генералом ковре. Данных для поручения Б[утурлина] было достаточно. По приезде в Тифлис, он тотчас же послал донос своему министру и затем генерал Раевский, по высочайшему повелению, за допущение таких отношений с государственными преступниками, был арестован, с часовым у дверей; а всех декабристов приказано было раскассировать по полкам, так чтобы не было их в одном полку более двух.[493] Вероятно в то же время Б[утурлин] донёс и о Сухорукове, как о принятом фельдмаршалом в своё собственное покровительство. Но клад всё-таки не дался в руки искателю: государю было известно, что между графским родом Чернышёвых и Чернышёвым-министром не было ничего общего. Чтоб отделаться от назойливых притязаний временщика, государь отдал майорат старшей сестре Захара Чернышёва, Кругликовой, присоединив к фамилии её мужа и фамилию Чернышёвых, с графским титулом.[494]

Я рассказал этот вводный эпизод как любопытный материал для истории того времени.

Возвращаюсь к Пушкину.

Во всех его речах и поступках не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. Он даже оказывался, к нашему сожалению, слишком воздержанным застольным собутыльником. Он отстал уже окончательно от всех излишеств, а в больших грехах покаялся торжественно:

… в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток.

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток.

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

Но строк печальных не смываю.

И этот вопль не был минутным порывом вдохновенного сознания. Нет, он был выражением полного нравственного поворота. Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме, и стал было читать из неё отрывок. Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После, Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанный им в первой легкомысленной молодости.[495] И ежели в нём ещё иногда прорывались наружу неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком и, одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий.[496] К нравственным требованиям он относился даже с пуританскою строгостью. В то время явилась в свет книга, под заглавием, если не ошибаюсь: Justine ou les liaisons dangereuses.[497] Книга эта была в ходу, но мне ещё не попадалась в руки, и я её не читал. Вспомнив как-то о ней, я спросил Пушкина, что это за книга? «Это, — отвечал он, — одно из замечательных произведений развращённой французской фантазии. В ней самое отвратительное сладострастие представлено до того увлекательно, что, читая её, я чувствовал, что сам начинаю увлекаться и бросил книгу, не дочитавши. Советую и вам не читать её». Я послушался совета и никогда не брал этой книги в руки […]

В своём тесном кругу бывали у нас с Пушкиным откровенные споры. Я был ярый спорщик, он тоже. Раевский любил нас подзадоривать и стравливать. Однажды Пушкин коснулся аристократического начала, как необходимого в развитии всех народов; я же щеголял тогда демократизмом. Пушкин, наконец, с жаром воскликнул: «Я не понимаю, как можно, не гордиться своими историческими предками! Я горжусь тем, что под выборною грамотой Михаила Фёдоровича есть пять подписей Пушкиных». Тут Раевский очень смешным сарказмом обдал его, как ушатом воды, и спор наш кончился. Уже после я узнал, по нескольким подобным случаям, об одной замечательной черте в характере Пушкина: об его почти невероятной чувствительности ко всякой насмешке, хотя бы самой невинной и даже пошлой. Против насмешки он оказывался всегда почти безоружным и безответным. Её впечатление поражало его иногда так глубоко, что оно не сглаживалось в нём во всю жизнь. Вот тому пример. В Одессе, в одно время с ним, жил Александр Раевский, старший брат Николая. Он был тогда настоящим «демоном» Пушкина, который изобразил его в известном стихотворении очень верно. Этот Раевский действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других.