Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [146]

В 1828 году Пушкин был уже далеко не юноша, тем более, что, после бурных годов первой молодости и тяжких болезней, он казался по наружности истощённым и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице; но он всё ещё хотел казаться юношею. Раз как-то, не помню по какому обороту разговора, я произнёс стих его, говоря о нём самом:

Ужель мне точно тридцать лет?

Он тотчас возразил: «Нет, нет! у меня сказано: Ужель мне скоро тридцать лет. Я жду этого рокового термина, а теперь ещё не прощаюсь с юностью». Надобно заметить, что до рокового термина оставалось несколько месяцев! Кажется, в этот же раз я сказал, что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя весёлость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его — грустный, меланхолический, и если он бывает иногда в весёлом расположении, то редко и не надолго. Мне кажется и теперь, что он ошибался, так определяя свой характер. Ни один глубокочувствующий человек не может быть всегда весёлым и гораздо чаще бывает грустен: только поверхностные люди способны быть весельчаками, то есть постоянно и от всего быть весёлыми. Однако, человек не умерший душою, приходит и в светлое, весёлое расположение; разница может быть только в том, что один предаётся ему искренно, от души, другой не способен к такой искренней весёлости. И Жуковский иногда весел в своих стихотворениях; но Пушкин, как пламенный лирический поэт, был способен увлекаться всеми сильными ощущениями, и когда предавался весёлости, то предавался ей, как неспособны к тому другие. В доказательство можно указать на многие стихотворения Пушкина из всех эпох его жизни. Человек грустного, меланхолического характера не был бы способен к тому.

Однажды я был у него вместе с Павлом Петровичем Свиньиным. Пушкин, как увидел я из разговора, сердился на Свиньина за то, что очень неловко и некстати тот вздумал где-то на бале рекомендовать его славной тогда своей красотой и любезностью девице Л. Нельзя было оскорбить Пушкина более, как рекомендуя его знаменитым поэтом; а Свиньин сделал эту глупость. За то поэт и отплатил ему, как я был свидетелем, очень зло. Кроме того, он очень горячо выговаривал ему и просил вперёд не принимать труда знакомить его с кем бы то ни было. Пушкин, поуспокоившись, навёл разговор на приключения Свиньина в Бессарабии, где тот был с важным поручением от правительства, но поступал так, что его удалили от всяких занятий по службе. Пушкин стал расспрашивать его об этом очень ловко и смело, так что несчастный Свиньин вертелся, как береста на огне. «С чего же взяли, — спрашивал он у него, — что будто вы въезжали в Яссы с торжественною процессиею, верхом, с многочисленною свитой, и внушили такое почтение соломенным молдавским и валахским боярам, что они поднесли вам сто тысяч серебряных рублей?» — «Сказки, мивый Александр Сергеевич! сказки! Ну, стоит ли повторять такой вздор!» — восклицал Свиньин, который прилагал слово мивый (милый) в приятельском разговоре со всяким знакомым. — «Ну, а ведь вам подарили шубы?» — спрашивал опять Пушкин и такими вопросами преследовал Свиньина довольно долго, представляя себя любопытствующим, тогда как знал, что речь о бессарабских приключениях была для Свиньина — нож острый! Разговор перешёл к петербургскому обществу, и Свиньин стал говорить о лучшем избранном круге, называя многие вельможные лица; Пушкин и тут косвенно кольнул его, доказывая, что не всегда чиновные и значительные по службе люди принадлежат к хорошему обществу. Он почти прямо указывал на него, а для прикрытия своего намёка рассказал, что как-то он был у Карамзина (историографа), но не мог поговорить с ним оттого, что к нему беспрестанно приезжали гости и, как нарочно, всё это были сенаторы. Уезжал один, и будто на смену его являлся другой. Проводивши последнего из них, Карамзин сказал Пушкину: «Avez-vous remarqué, mon cher ami, que parmi tout ces messieurs il n’y avait pas un seul qui soit un homme de bonne compagnie?» (Заметили вы, что из всех этих господ ни один не принадлежит к хорошему обществу?). Свиньин совершенно согласился с мнением Карамзина и поспешно проговорил: «Да, да, мивый, это так, это так!»[459] Пушкин вообще любил повторять изречения или апофегмы Карамзина, потому что питал к нему уважение безграничное. Историограф был для него не только великий писатель, но и мудрец, — человек высокий, как выражался он. Когда он писал своего Бориса Годунова, Карамзин, услышав о том, спрашивал поэта, не надобно ли ему, для нового его создания, каких-нибудь сведений и подробностей из истории избранной им эпохи, и вызывался доставить всё, что может. Пушкин отвечал, что он имеет всё в «Истории Государства Российского», великом создании великого историка, которому обязан и идеею нового своего творения. Дело критики показать, на сколько повредило его драме слишком близкое воспроизведение Карамзинского Годунова и уверенность, что историограф не ошибался. За Карамзина же он окончательно разошёлся и с моим братом […]

Как рыцарь, как смелый боец на избранном им поприще, Николай Алексеевич не робел ни перед знатностью, ни перед какими бы то ни было авторитетами, когда надобно было обличить порок, низость, злоупотребление. Он ненавидел старинную русскую поговорку: «Не нашу тысячу рубят!» и кидался в схватку при всяком случае, который пробуждал в нём неизменное чувство на защиту правды и добра. Повидимому, какая надобность была ему задевать и восстановлять против себя опасного неприятеля в этом могущественном писателе? Не выгоднее ли было бы позабыть распри и жить с ним, по крайней мере, в приязни? Но это было уже невозможно для моего брата с тех пор, как Пушкин написал некоторые свои стихотворения и напечатал в