Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [138]
Как будто в подтверждение этого, он наконец принял тон забавника, шутника, любезника в обществе людей пятнадцатого класса, как выразился о нём тот же Воейков в печатной статье. Измайлов беспрестанно шутил и гаерствовал в своём «Благонамеренном», упоминал о пеннике, о настойке, о растегайчиках, о трактире и тому подобных неблагоуханных предметах. Издавая свой журнал неисправно, он опоздал однажды слишком много выдачею книжек, и как это случилось около святой недели, то в вышедшей затем первой книжке он извинялся перед публикой своим шутливым тоном, и тут же прибавил о себе:
Пушкин упоминает (в своих заметках) об этой неслыханной откровенности. Он всегда с презрением отзывался о тоне сочинений А. Измайлова, и даже в своём «Онегине» сказал:
На беду свою, «Благонамеренный», по примеру других, потому что иного повода не было, вздумал подсмеяться над «Московским Телеграфом» и выбрал предметом насмешки стихотворение Пушкина: «Враги мои» и проч. Обыкновенным своим тоном он говорил: «У сочинителя есть и когти: у, как страшно!» Пушкин, видно, вспыхнул, прочитав эту пошлую насмешку, и тотчас прилетело к нам, по почте, собственною рукою его написанное:
Это окончательно сделало Благонамеренный неблагонамеренным в отношении к «Московскому Телеграфу» — по милости Пушкина.[446]
Так начались прямые сношения Пушкина с «Московским Телеграфом». Они обещали прочное знакомство: далее увидим, отчего не могло это исполниться […]
Года через три потом, Пушкин, разговаривая со мной о знакомом уже ему издателе «Московского Телеграфа», сказал, между прочим: «Я дивлюсь, как этот человек попадает именно на то, что может быть интересно!» […]
Пушкин, приехавший в Москву осенью 1826 года, вскоре понял Мицкевича и оказывал ему величайшее уважение. Любопытно было видеть их вместе. Проницательный русский поэт, обыкновенно господствовавший в кругу литераторов, был чрезвычайно скромен в присутствии Мицкевича, больше заставлял его говорить, нежели говорил сам, и обращался с своими мнениями к нему, как бы желая его одобрения. В самом деле, по образованности, по многосторонней учёности Мицкевича, Пушкин не мог сравнивать себя с ним, и сознание в том делает величайшую честь уму нашего поэта. Уважение его к поэтическому гению Мицкевича можно видеть из слов его, сказанных мне в 1828 году, когда и Мицкевич, и Пушкин жили оба уже в Петербурге. Я приехал туда временно и остановился в гостинице Демута, где обыкновенно жил Пушкин до самой своей женитьбы. Желая повидаться с Мицкевичем, я спросил о нём у Пушкина. Он начал говорить о нём и, невольно увлёкшись в похвалы ему, сказал, между прочим: «Недавно Жуковский говорит мне: знаешь ли, брат, ведь он заткнёт тебя за пояс». — «Ты не так говоришь,— отвечал я: — он уже заткнул меня». В другой раз, при мне, в той же квартире, Пушкин объяснял Мицкевичу план своей ещё не изданной тогда Полтавы (которая первоначально называлась «Мазепою»), и с каким жаром, с каким желанием передать ему свои идеи старался показать, что изучил главного героя своей поэмы. Мицкевич делал ему некоторые возражения о нравственном характере этого лица […]
В суждениях о литературных предметах высказывал он [Мицкевич] всегда оригинальное своё мнение, но всё возвышенное и прекрасное ценил высоко и не останавливался на мелких недостатках. Однажды, кто-то при нём стал указывать на разные слабые стороны нашего Пушкина и обратился к Мицкевичу, как бы ожидая от него подтверждения своего мнения. Мицкевич отвечал: «Pouchkine est le premier poète de sa nation: c’est là son titre à la gloire» (Пушкин первый поэт своего народа: вот что даёт ему право на славу). […]
Во время пребывания Мицкевича в Петербурге была напечатана поэма его Конрад Валленрод. Многочисленный круг русских почитателей поэта знал эту поэму, не зная польского языка, то есть знал её содержание, изучал подробности и красоты её. Это едва ли не единственный в своём роде пример! Но он объясняется общим вниманием петербургской и московской публики к славному польскому поэту, и как в Петербурге много образованных поляков, то знакомые обращались к ним и читали новую поэму Мицкевича в буквальном переводе. Так прочёл её и Пушкин. У него был даже рукописный подстрочный перевод её, потому что наш поэт, восхищённый красотами подлинника, хотел, в изъявление своей дружбы к Мицкевичу, перевести всего «Валленрода» своими чудесными стихами. Он сделал попытку: перевёл начало «Валленрода», но увидел, как говорил он сам, что не
