Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [136]

Всё это замазало рану, но не исцелило. Женитьба Гекерена мало что изменила в общем их положении. Страсть, которую он афишировал к Пушкиной, продолжал он афишировать и после женитьбы. Городские толки не умолкли, напротив, общее внимание недоброжелательного, убийственного света впилось ещё более в действующие лица этой необыкновенной драмы, которой готовилась столь ужасная и кровавая развязка. Пушкин всё это видел, чувствовал: ему стало невтерпёж. Он излил всё своё бешенство, всю скорбь раздражённого, оскорблённого сердца своего в письме к старику-Гекерену, желая, жаждая развязки. В этом письме, пером омоченным в желчь, запятнал он неизгладимыми поношениями старика и молодого, и отправил к нему письмо в понедельник, 25 января. Depuis le commencement de cette affaire, — говорил он за час до поединка Даршиаку, секунданту Гекерена, — le seul moment de répit que j’aie, eu c’est celui, où j’ai écrit cette lettre.[436] Старик показал письмо сыну (или не знаю что он ему сказал, ибо никто положительно не знает). Разумеется, делать было нечего тому, как драться. Он вызвал Пушкина. Вторник прошёл в переговорах. Пушкин не хотел иметь секунданта, чтобы не компрометировать никого. Они настаивали, чтоб он имел секунданта. «Comme c’est m-r Heckeren qui me provoque, — писал Пушкин Даршиаку, — et qui est offensé, il peut m’en choisir un, si cela lui convient; je l’accepte d’avance quand il ne serait que son chasseur».[437] Между тем, всё в мысли не компрометировать русского, он адресовался к Медженису, советнику Английского посольства, который требовал, предварительного до изъявления согласия, подробного изложения причин и обстоятельств, вынудивших дуэль. «Je ne me soucie nullement, — говорит Пушкин в том же письме Даршиаку, — de mettre les oisifs de Pétersbourg dans la confidence de mes affaires de famille. Je me refuse donc à tout pour parler entre seconds».[438] В день дуэли нечаянно напал он на улице на старого товарища лицейского, Данзаса, с которым он был всегда отменно дружен, не говоря ему ни слова, посадил в свои сани и повёз к Даршиаку. Спустя два часа они были уже за Чёрною речкою, близ комендантской дачи. Пушкин, ехав туда с Данзасом, был покоен, ясен и даже весел. Барьер назначен был в 10 шагах, и отсчитано ещё 5 каждому: оба подвигались, целя друг в друга. Гекерен выстрелил первый. Пушкин упал, сказав: Je suis blessé.[439] Он лежал головой в снегу. Все бросились к нему, и Гекерен также. После нескольких секунд молчания и неподвижности, он приподнялся, опершись левою рукою и сказал: «Attendez! Je me sens assez de force pour tirer mon coup».[440] Гекерен возвратился на своё место. Опираясь левою рукою в землю, Пушкин стал прицеливаться в него и твёрдою рукою выстрелил. Гекерен пошатнулся и упал. Пушкин кинул вверх свой пистолет и вскрикнул: браво! После, когда оба противника лежали каждый на своём месте, Пушкин спросил Даршиака: «Est-il tué? — Non, mais il est blessé au bras et à la poitrine. — C est singulier: j’avais cru que cela m’aurait fait plaisir de le tuer; mais je sens que non».[441] Даршиак хотел сказать несколько мировых слов, но Пушкин не дал ему времени продолжать. «Au reste, c’est égal; si nous nous rétablissons tous les deux, ce sera à recommencer».[442] Пуля Пушкина попала в правую руку Гекерена, которою он прикрывал грудь свою, пробила мясо, ударилась в пуговицу панталон, на которую надеты были помочи, и уже ослабленная отскочила в грудь, от чего спёрлось дыхание в нём на несколько секунд, что вероятно было причиною падения. Пуля же роковая, которая отлита была на погибель Пушкина, раздробила боковую кость его, разорвала внутренний сосуд и оконтузила кишки, так что с первого взгляда все доктора, и особливо Арендт признали рану его смертельною по двум причинам и более свойствам её. Главный résumé всего этого происшествия есть следующий. Какое-то роковое предопределение стремило Пушкина к погибели. Разумеется, с бóльшим благоразумием, с меньшим жаром в крови и без страстей, Пушкин повёл бы это дело иначе. Но тогда могли бы мы иметь в нём, может быть, великого проповедника, великого администратора, великого математика; но на беду его, провидение дало нам в нём великого поэта. Легко со стороны и беспристрастно, или бесстрастно, то есть тупо и деревянно, судить о том, что он должен был чувствовать, страдать, и в силах ли человек вынести то, что жгло, душило его, чем задыхался он, оскорблённый в нежнейших и живейших чувствах своих: в чувстве любви к жене и в чувстве ненарушимости имени и чести его, которые, как он сам говорил, принадлежали не ему одному, не одним друзьям и ближним, но России. «Cela ne me suffit pas, — говорил он однажды Софье Карамзиной, — que vous, que mes amis, que la société d’ici soient aussi convaincus que moi de l’innocence et de la pureté de ma femme: il me faut encore que ma réputation et mon honneur soient intacts dans tous les coins de la Russie où mon nom est connu».[443] Можно ли винить его в этой щекотливости? Разумеется, никто здесь из порядочных людей не сомневался в непорочности жены его; но всё-таки в глазах света третье лицо стало между мужем и ею и набрасывало на них тень свою. Это был призрак; ничего существенного, действительного в нём не было, это правда; но не менее того, и напротив именно от того, призрак неотступный и должен был свести с ума и бросить в крайность человека пылкого, раздражительного. Конечно, он во всём этом деле действовал страстно, но всегда благородно и с удивительною, трогательною деликатностью к жене своей, которую он, можно сказать, полюбил нежнее, почтительнее с самого начала этой истории, в то самое время, когда он решался играть жизнью своею за неё, и не забудьте, какою жизнью, не дюжинной, не тёмною, но жизнью, ущедренною славою и любовию России, жизнью, которая должна была иметь цену и прелесть в глазах его. Твёрдость, спокойствие, ясность духа, которые воцарились в нём с той минуты, когда дуэль, то есть развязка нравственной пытки, была решена, и не изменили ему ни на месте битвы, ни на одре смертного страдания до последнего вздоха, убедительно показывают, из каких слоёв сложена была эта душа, сильная и высокая. Смерть его явила, чем была истинная сторона жизни его. Всё, что и было в ней нестройного, необузданного, болезненного принадлежит обстоятельствам.