Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [134]
С. П. Шевырёву. 1843
(Р. А., 1885, II, 309)
… Карамзин, Жуковский, Пушкин держались одного правописания, т.-е. Карамзинского.
А. И. Тургеневу. 29. I. 1845
(О. А., IV, 309)
Сегодня 29-ое число, день кончины Пушкина. Я отслужил за него и за своих покойников панихиду. Ланская, бывшая вдова его, очень счастлива. Муж её — добрый человек и добр не только к ней, но и к детям.
V. Из писем о дуэли и смерти Пушкина[432]
5-го февраля (1837)
А. Я. БУЛГАКОВУ
Первые слова его жене, когда внесли его в комнату раненого и положили на диван, были следующие: «Как я счастлив! Я ещё жив, и ты возле меня! Будь покойна! Ты не виновата; я знаю, что ты не виновата». Между тем он скрыл от неё опасность раны своей, которую доктор, по его требованию, откровенно объявил ему смертельною. «Благодарю вас, — сказал он тут Шольцу, который первый из докторов видел его (на месте поединка доктора не было, и впрочем, по свойству раны им полученной, доктор был бы бесполезен), — что вы сказали мне правду, как честный человек. Теперь займусь делами моими». Вскоре после того приехал Арендт и подтвердил ему мнение первого доктора о безнадёжности положения его и смертельности раны, им полученной. Расставаясь с ним, Арендт сказал ему: «Еду к государю; не прикажете-ли что сказать ему?» — «Скажите, — отвечал Пушкин, — что умираю и прошу у него прощения за себя и за Данзаса» (брат московского, бывший лицейским его товарищем, верным другом в жизни и по смерть, за час до поединка попавшийся ему на улице и взятый им в секунданты). Ночью возвратился к нему Арендт и привёз ему для прочтения собственноручную карандашем написанную государем записку, почти в таких словах: «Если бог не приведёт нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе моё прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся: я беру их на свои руки». Пушкин был чрезвычайно тронут этими словами и убедительно просил Арендта оставить ему эту записку; но государь велел её прочесть ему и немедленно возвратить. «Скажите государю, — говорил Пушкин Арендту, — что жалею о потере жизни, потому что не могу изъявить ему мою благодарность, что я был бы весь его!» (Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце моё по чувству, с коим они были произнесены.) Пришёл священник, исповедывал и причастил его. Священник говорил мне после со слезами о нём и о благочестии, с коим он исполнил долг христианский. Пушкин никогда не был esprit fort, по крайней мере не был им в последние годы жизни своей: напротив, он имел сильное религиозное чувство, читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их. Жену призывал он часто, но не позволял ей быть безотлучно при себе, потому что боялся в страданиях своих изменить себе, уверял её, что ранен в ногу, и доктора, по требованию его, в том же её уверяли. Когда мучительная боль вырывала невольно крики из груди его, от которых он по возможности удерживался, зажимая рот свой, он всегда прибавлял: «Бедная жена! Бедная жена!» и посылал докторов успокаивать её. В эти два дня он только и начинал говорить, что о ней и о государе. Ни одной жалобы, ни одного упрёка, ни одного холодного, чёрствого слова не слыхали мы. Если он и просил докторов не заботиться о продолжении жизни его и дать ему умереть скорее, то единственно от того, что он знал о неминуемости смерти своей и терпел лютейшие мучения. Арендт, который видел много смертей на веку своём и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видал ничего подобного: такое терпение при таких страданиях! Ещё сказал и повторил несколько раз Арендт замечательное и прекрасное, утешительное слово об этом несчастном приключении: «Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы; но для чести жены его это счастие, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности её и в любви, которую к ней Пушкин сохранил». Эти слова в устах Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нём, как был бы он при каждом другом и в том же положении, удивительно выразительны. Надобно знать Арендта, его рассеянность, его привычку к подобным сценам, чтобы понять всю силу его впечатления. Стало быть, видимое им было так убедительно, так поразительно и полно истины, что пробудило и его внимание и им овладело. — «Простит ли царь моего Данзаса?» спросил Пушкин у Арендта, и на довольно успокоительный ответ его, изъявил снова преданность и благодарность к государю. Кажется, Вьельгорскому сказал он однажды: «Жду Арендта и царского слова, чтобы умереть спокойно». Ожесточения к жизни в нём вовсе не было. Он желал смерти, как конца мучений и, отчаиваясь в жизни, не хотел продолжать её насильственно, бесполезными мерами и новыми мучениями. Но на другой день, когда сделалось ему получше и заметил он, что и доктора поободрились, и он сделался податливым к надежде, слушался докторов, сам приставлял себе своеручно пиявицы, принимал лекарства, и когда доктора обещали ему хорошие последствия от лекарств, он отвечал им: «Дай бог! Дай бог!» Но этот оборот к лучшему был непродолжителен, и он вновь убедился в неминуемой близкой кончине и ожидал её спокойно, наблюдая ход её, как в постороннем человеке, щупал пульс свой и говорил: «вот смерть идёт!» Спрашивал: в котором часу полагает Арендт, что он должен умереть, и изъявлял желание, чтобы предсказание Арендта сбылось в тот же день. Прощаясь с детьми, перекрестил он их. С женою прощался несколько раз и всегда говорил ей с нежностью и любовью. С нами прощался он посреди ужасных мучений и судорожных движений, но духом бодрый и с нежностью. У меня крепко пожал он руку и сказал: «Прости, будь счастлив!» Пожелал он видеть Карамзину. Мы за нею послали. Прощаясь с нею, просил он её перекрестить его, что она и исполнила. Данзас, желая выведать, в каких чувствах умирает он к Гекерену, спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти касательно Гекерена? «Требую, — отвечал он ему, — чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином…»
