Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [120]

Соч. I, стр. VI—VII.

Скажу и здесь: если Карамзин и Пушкин бывали ко мне строги, то порою бывали и милостивы. Они нередко сочувствовали плодам пера моего, драли меня за уши, но гладили и по голове, одобряли, поощряли меня. То же скажу о Дмитриеве, Жуковском, Батюшкове, Баратынском, Дашкове, Блудове. Могу сказать, что я избалован был, как строгими замечаниями их, так и похвальными отзывами. В самой строгой критике, когда она основательна и сметлива, может быть слышна нота сочувствия.

Соч. I, стр. XLIII.

Баратынский и при жизни и в самую пору поэтической своей деятельности не вполне пользовался сочувствием и уважением, которых был он достоин. Его заслонял собою и, так сказать, давил Пушкин, хотя они и были приятелями, и последний высоко ценил дарование его.

Соч. VII, 269.

Баратынский как-то не ценил ума и любезности Дмитриева. Он говаривал, что уходя, после вечера у него проведённого, ему всегда кажется, что он был у всенощной. Трудно разгадать эту странность. Между тем он высоко ставил дарование поэта. Пушкин, обратно, нередко бывал строг и несправедлив к поэту, но всегда увлекался остроумною и любезною речью его.

Соч. VIII, 427.

[Граф Ян Потоцкий] известен в учёном и литературном мире историческими, писанными на французском языке, изысканиями о Славянской древности. После смерти его, напечатан был, также на французском языке, фантастический роман его: «Les trois pendus». Сказывают, что он написан в угоду жене и по следующим обстоятельствам. Во время продолжительной болезни жены своей читал он ей арабские сказки Тысячи и одной ночи. Когда книга была дочитана, графиня начала скучать и требовала продолжения подобного чтения: чтобы развлечь её и удовлетворить желанию её, он каждый день писал по главе романа своего, которую вечером и читал ей вслух. Пушкин высоко ценил этот роман, в котором яркими и верными красками выдаются своенравные вымыслы арабской поэзии и не менее своенравные нравы и быт испанские.[385]

«Сборн. Рус. Истор. Общ.» I, 205.

Покойный М. А. Максимович передавал нам, как, в его присутствии, кто-то из знакомых сказывал Пушкину, что одна Цыганка вместо: Режь меня, жги меня пела режь меня, ешь меня. Пушкин был чрезвычайно доволен и говорил, что в следующем издании поэмы непременно сделает эту перемену.

РА. 1874. I, 424.

Немного парадоксируя, Пушкин говаривал, что русскому языку следует учиться у просвирен и у лабазников; но, кажется, сам он мало прислушивался к ним и в речи своей редко простонародничал.

Соч. VIII, 478.

Мне известно, что в последний приезд мой в Петербург было донесено правительству слово, будто сказанное обо мне Александром Пушкиным: вот приехал мой демон! Это не сказано Пушкиным, или сказано, да не так. Он не мог придавать этим словам ни политический, ни нравственный смысл, а разве просто шуточный, если только и произнёс их. Они ни в духе Пушкина, ни в моём; по сердцу своему он ни в каком случае не скажет предательского слова. По свойству ума, если и мог бы он быть под чьим-нибудь влиянием, то не хотел бы в том сознаться. Я же ничьим, а ещё менее Пушкинским соблазнителем быть не могу.

Соч. II, 97—98.

Сегодня говорил мне Пушкин об актёре Montalari: «Я применил к нему стих Лафонтена: „Voilà tout mon talent, je ne sais s’il suffit“».[386]

Соч., т. IX, 122.

18. VIII. 1830

С [Пушкиным] спорили мы о Пероне. Он говорил, что его должно предать смерти и что он будет предан pour crime de haute trahison. Я утверждал, что не должно и не можно предать ни его, ни других министров потому, что закон об ответственности министров заключался доселе в одном правиле, а ещё не положен и следовательно применен быть не может. Существовал бы точно этот закон и всей передряги не было, ибо не нашлось бы ни одного министра для подписания знаменитых указов. Утверждал я, что и не будет он предан, ибо победители должны быть и будут великодушны. Смерть Нея и Лабедойера опятнали кровью Людовика XVIII. Неужели и Орлеанский, или кто заступит праздный престол, захочет последовать этому гнусному примеру. Мы побились сП[ушкиным] о бутылке шампанского…[387] 10. Выехали мы из Петербурга с Пушкиным в дилижансе. Обедали в Царском Селе у Жуковского. В Твери виделись с Глинкою. 14-го числа утром приехали в Москву.

Соч., т. IX, 136—137.

25. VIII. 1830

Бедный Василий Львович [Пушкин] скончался 20-го числа в начале третьего часа пополудни… Испустил он дух спокойно и безболезненно, во время чтения молитвы при соборовании маслом. Обряда не кончили, помазали только два раза. Накануне был уже он совсем изнемогающий, но увидя Александра, племянника, сказал ему: «как скучен Катенин!» Перед этим читал он его в «Литературной Газете». Пушкин говорит, что он при этих словах и вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически. Пушкин был однако же очень тронут всем этим зрелищем и во всё время вёл себя, как нельзя приличнее.[388]

Соч., т. IX, 137—138.

9. XII. 1830

Третьего дня был у нас Пушкин. Он много написал в деревне: привёл в порядок 8 и 9 главу Онегина, ею и кончает; из 10-й, предполагаемой, читал мне строфы о 1812 годе и следующих — славная хроника; куплеты: