Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [119]

Политические сектаторы двадцатых годов очень это чувствовали и применили такое чувство и понятие к Пушкину. Многие из них были приятелями его, но они не находили в нём готового соумышленника, и, к счастию его самого и России, они оставили его в покое, оставили в стороне. Этому соображению и расчёту их можно скорее приписать спасение Пушкина от крушений 25-го года, нежели желанию, как многие думают, сберечь дарование его и будущую литературную славу России. Рылеев и Александр Бестужев, вероятно, признавали себя такими же вкладчиками в сокровищницу будущей русской литературы, как и Пушкин, но это не помешало им самонадеянно поставить всю эту литературу на одну карту, на карту политического быть или не быть.[384]

Мы говорили выше о добросердечии Пушкина. Теперь, возвращаясь к исходной точке нашей приписки, скажем, что, при всём добросердечии своём, он был довольно злопамятен, и не столько по врождённому свойству и увлечению, сколько по расчёту; он, так сказать, вменял себе в обязанность, поставил себе за правило помнить зло и не отпускать должникам своим. Кто был в долгу у него, или кого почитал он, что в долгу, тот, рано или поздно, расплачивайся с ним, волею или неволею. Для подмоги памяти своей, он держался в этом отношении бухгалтерского порядка: он вёл письменный счёт своим должникам, настоящим или предполагаемым; он выжидал только случая, когда удобнее взыскать недоимку. Он не спешил взысканием; но отметка должен не стиралась с имени, но Дамоклесов меч не снимался с повинной головы, пока приговор его не был приведён в исполнение. Это буквально было так. На лоскутках бумаги были записаны у него некоторые имена, ожидавшие очереди своей; иногда были уже заранее заготовлены при них отметки, как и когда взыскать долг, значившийся за тем или другим. Вероятно, там и моё имя было записано на подобном роковом лоскутке и взыскание с меня было совершено известною эпиграммою. Таковы, по крайней мере, мои догадки, основанные на вышеприведённых обстоятельствах.

Но поспешим добросовестно оговориться и пополнить набросанный нами очерк. Если Пушкин и был злопамятен, то разве мимоходом и беглым почерком пера напишет он эпиграмму, внесёт кого-нибудь в свой Евгений Онегин, или в послание, и дело кончено. Его point d’honneur, его затея чести получила свою сатисфакцию, и довольно. Как при французских поединках честь спасена при первой капле крови (se battre au premier sang), так и здесь всё кончалось несколькими каплями чернил. В действиях, в поступках его не было и тени злопамятства, он никому не желал повредить. Хотя он сам, по поводу стихов Державина:

За стихи меня пусть гложет,

За дела сатирик чтит —

сказал, что в писателе слова — те же дела; но это не вполне верно. В истории нашей видим мы, как во зло употреблялось выражение слово и дело. Слова часто далеки от дела, а дело от слова. Написать на кого-нибудь эпиграмму, сказать сгоряча, или для шутки, про ближнего острое слово, или повредить и отмстить ему на деле — разница большая. Сатирик и насмешник действуют начистоту: не только не таятся они, а желают, чтобы собственноручная стрела их долетела по надписи, и чтобы знали, чья это стрела. Рука недоброжелателя, или врага заправского действует во мраке и невидимо. Ей мало щипнуть и оцарапать: она ищет глубоко уязвить и доконать жертву свою.

Соч. I, 321—325

Читал Полтаву Пушкина. Как дарование его созревало и совершенствовалось с годами и как Полтава выше Кавказского Пленника, Бахчисарайского фонтана. Два стиха только тут слабы: «Иль выйдет следствие плохое». Следствие тут тем хуже, что речь идёт о следственном деле. И ещё: «А волчьи — видишь: какова?» Явление Марии, сон ли Мазепы? Или сошла она с ума? Не ясно. Фантастические попытки неудачны у Пушкина. Например сон в Евгении Онегине. В первый раз Пушкин читал нам «Полтаву» в Москве у Сергея Киселёва при Американце Толстом и сыне Башилова, который за обедом нарезался и которого во время чтения вырвало чуть-ли не на Толстого.

Соч. X, 3.

Однажды Пушкин между приятелями сильно руссофильствовал и громил Запад. Это смущало Александра Тургенева, космополита по обстоятельствам, а частью и по наклонности. Он горячо оспаривал мнения Пушкина, наконец не выдержал и сказал ему: «А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек». Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его.

Нужно при этом напомнить, что Пушкин не бывал никогда за границею, что в то время русские путешественники отправлялись обыкновенно с Любекскими пароходами и что Любек был первый иностранный город, ими посещаемый.

Соч. VIII, 168.

Ничего не перенимал я, никому раболепно не следовал. Скажу с французом: рюмка моя маленькая, но пью из своей рюмки; а что рюмка моя не порожняя, тому свидетель Пушкин. Он где-то сказал, что я один из тех, которые охотнее его вызывают на спор. Следовательно, есть во мне чем отспариваться. Пушкин не наткнулся бы на пустое. Споры наши были большею частью литературные. В политических вопросах мы вообще сходились: разве бывало иногда разномыслие в так-называемых чисто русских вопросах. Он, хотя вовсе не славянофил, примыкал нередко к понятиям, сочувствиям, умозрениям, особенно отвращениям замкнутой в самой себе России и вообще держался понятий международных, узаконившихся у нас вследствие преобразования древней России в новую, совершившегося по почину и богатырской воле и силе Петра. И мне иногда хотелось сказать Пушкину с Александром Тургеневым: «да съезди, голубчик, хоть в Любек».