Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [122]

После этих стихов не понимаю, почему Пушкину не воспевать Орлова за победы его старорусские, Нессельроде — за подписание мира. Когда решиться быть поэтом событий, а не соображений, то нечего робеть и жеманиться… Пой, да и только. Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжём Варшавы их. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить её Вы так уже сбились с пахвей в своём патриотическом восторге, что не знаете на чем решиться: то у вас Варшава неприятельский город, то наш посад.[391]

Соч. IX, 157—159.

Пушкин заслушивался рассказов Натальи Кирилловны [Загряжской]: он ловил при ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил необыкновенную прелесть Историческую и поэтическую, потому что и в истории много истинной и возвышенной поэзии, и в поэзии есть своя доля истории. Некоторые драгоценные частички этих бесед им сохранены: но самое сокровище осталось почти непочатым.[392]

Ст. Зап. Кн.

В Петербурге познакомился он [кн. П. Б. Козловский] с Пушкиным и тотчас полюбил его… В литературных беседах своих с Пушкиным настоятельно требовал он от него перевода любимой своей сатиры Ювенала Желания.[393] И Пушкин перед концом своим готовился к этому труду; помню даже, что при этом случае Пушкин перечитывал образцы нашей дидактической поэзии и между прочим перевод Ювеналовой сатиры Дмитриева и любовался сим переводом как нечаянною находкою. Это было род примирения и литературного покаяния. Пушкин бывал прежде несколько несправедлив во мнении своём о достоинстве и заслугах поэзии Дмитриева, будто уже устаревшей. Он, разумеется, не принадлежал к разряду литераторов и критиков наших, которые, бегая в запуски с духом времени, никогда не оглядываются обратно и не берут с собою ничего в запас из прошедшего, чтобы легче быть на ходу: по мнению их литература должна обновляться каждые пять лет. На ум и дарование есть у них года, как на вина у охотников и знатоков. Шампанское такого-то года уже устарело и не годится: с авторами то же. Но не менее того Пушкин силою обстоятельств и обольщением извинительного самолюбия принадлежал некогда сему протестующему поколению, тем более, что долго протестовало оно именем его и его славою хотело уничтожить все прежние заслуги. С летами однако же несколько изменились, то-есть созрели понятия его, умирились предубеждения и ещё более усилился светлый и верный ум его. Впоследствии времени он сам словом и делом протестовал против своих слепых и неблагоразумных поклонников.

Соч. II, 292—294.

Литературная совесть моя не уступчива, а щекотлива и брезглива. Не умеет она мирволить и входить в примирительные сделки. Жуковский, а особенно Пушкин оказывали в этом отношении более снисходительности и терпимости. Я был и остался строгим пуританином.

При переезде в Петербург на житьё принимал я участие в литературной газете Дельвига, позднее в Современнике Пушкина. Но деятельность моя тут и там далека была от прежней моей телеграфической деятельности.

Соч. I, стр. XLIX.

Никогда, или так редко, что не стоит упоминать того, не вёл я жизни литературной, как вели её, например, Жуковский, Пушкин.

Соч. I, стр. XXXIV.

Пушкин… одно время, очень непродолжительное, был журналистом. Он на веку своём написал несколько острых и бойких журнальных статей; но журнальное дело не было его делом. Он не имел ни достойных качеств, ни погрешностей, свойственных и даже нужных присяжному журналисту. Он по крайней мере во втором периоде жизни и дарования своего не искал популярности. Он отрезвился и познал всю суетность и, можно сказать, горечь этого упоения. Журналист — поставщик и слуга публики. А Пушкин не мог быть ничьим слугою. Срочная работа была не по нём. Он принялся за журнал вовсе не из литературных видов, а из экономических. Ему нужны были деньги, и он думал, что найдёт их в журнале. Думал он, что совладает с журнальным предприятием не хуже другого. Не боги же обжигают горшки. Нет, не боги, а горшечники; но он именно не был горшечником. Таким образом он ошибся и обчёлся и в литературном и в денежном отношении. Пушкин тогда не был уже повелителем и кумиром двадцатых годов. По мере созревания и усиливающейся мужественности таланта своего, он соразмерно утрачивал чары, коими опаивал молодые поколения и нашу бессознательную и слабоголовую критику. Подобное явление нередко и в других литературах, а у нас сию почти естественно…

Пушкин не только не заботился о своём журнале с родительскою нежностью, он почти пренебрегал им. Однажды прочёл он мне своё новое поэтическое произведение. «Что же, спросил я, ты напечатаешь его в следующей книжке?» — «Да, как бы не так, отвечал он, pas si bête: подписчиков баловать нечего. Нет, я приберегу стихотворение для нового тома сочинений своих». Он впоследствии, когда запряг себя в журнальную упряжь, сердился на меня, что я навязал ему название Современника, при недоумении его как окрестить журнал.[394]

Обозревая положение литературы нашей по кончине Пушкина, нельзя не заметить, что с развитием журналистики народилась и быстро и сильно развилась у нас литература скороспелая, литература и особенно критика на авось, на катай-валяй, на à la diable m’emporte, на знай наших, а ничего другого и никаких других мы знать не хотим. Любопытно было бы знать и определить, могла ли бы эта разнузданная, междуцарственная литература и порождённая ею критика достигнуть при Пушкине тех крайностей, до которых дошла она после Пушкина. Едва ли. Самые ярые наездники наши, вероятно, побоялись бы, или постыдились его.