Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [91]

И сказал Он: ‹…› Даже тогда, когда Я проведу все благо Мое пред тобою, Я не позволю тебе видеть Мое лицо; ибо не (дано) человеку видеть Меня и остаться в живых. И сказал Господь: Вот место при Мне; ты стань на скале. И когда проходить будет слава Моя, укрою тебя в расселине скалы, и заслоню тебя Моею рукой, пока не пройду. И отведу руку Мою, и увидишь Меня сзади, а лицо Мое видно не будет (Шмот ‹Исход› 33: 20–23).

«Огражденная скала» из сцены бунта («И прямо в темной вышине / Над огражденною скалою / Кумир с простертою рукою / Сидел на бронзовом коне»), таким образом, отсылает нас к скале, за которой прятался Моисей, чтобы посмотреть на «славу» Всевышнего со спины, с той безусловной разницей, что Евгений, обходя скалу, заглядывает в лицо «кумиру», то есть ложному божеству.

Многочисленные исследователи специфики «Медного всадника» в ряду произведений русской литературы о Петре[631] давно отметили, что конфликтная двойственность образа Петра, характерная для «петербургской повести», уникальна и отличает «Медный всадник» от многочисленных произведений о Петре тем, что впервые соединила в рамках одного произведения парадигму «основания Петербурга» и парадигму «конца Петербурга», сосуществовавшие до того на разных социальных этажах русской культуры. Как замечательно написал об этом В. Н. Топоров,

…если своими истоками миф Медного Всадника уходит в миф творения города, то своим логическим продолжением он имеет эсхатологический миф о гибели Петербурга[632].

До создания «Медного всадника» местом обитания парадигмы «конца Петербурга» была культурная среда вне официальной литературы — городская легенда, раскольничьи сказания, фольклор. Основу ее составляли проклятия и пророчества апокалипсического характера, «Петербургу быть пусту»[633].

Парадигма «начала», напротив, существовала внутри официальной литературы, составляя ее идеологическую и риторическую основу[634]. Состояли обе парадигмы из примерно одинакового набора концептов, при этом положительная или отрицательная оценка того или иного концепта полностью зависела от того, в какую парадигму он бывал включен. Так, парадигма «начала» тоже могла содержать предсказания, но это были предсказания блестящего будущего. Обе парадигмы в качестве активного субъекта включали в себя Петра, а в качестве протагониста и/или объекта его действий — стихии. Вот интересный пример из раскольничьей литературы:

При сем имею доказательство богупротивное его ‹Петра› во время воцарение и царьство. Как он ехал по Ладовскому озеру, то оное озеро имеет ширину на четыреста попрещ. И как привидив истинный Бог и Творец всей твари, что он будет Богу и святым его противник, и воздвигнул бурный ветр, и кочал его волнами три дни и три ночи. А он яко лев лютый, расфирипися. Зрите на кого он прогневался и кто его кочал волнами. Но он того не почювствовал, кто его кочал. И приехал к берегу и выскочил, яко лев из вертепу, закричал своим гласом ‹…›: Подовайте полоча с кнутами наказовати озера. При сем зрите опасно, кого он наказывал. Но он наказывал не тварь, но Творца, не создание, но создателя[635].

Для обеих парадигм был характерен акцент на сверхчеловеческих качествах царя-преобразователя, и если в рамках официальной парадигмы «начала» эти качества указывали на божественную природу Петра, то в рамках парадигмы «конца» царь был антихрист и/или богоборец.

Наконец, еще одна традиция, предопределявшая художественно-мистическое осмысление личности Петра I и составившая одну из граней петровского мифа, сформировалась на периферии социального пространства, за пределами светской официальной культуры, будучи выражением крайне негативной позиции по отношению ко всему, исходившему от Петра. Она уходила своими корнями в те представления о Петре I, которые распространялись в старообрядческой среде, и питалась апокалипсическими прозрениями о конце российской истории, видя в деяниях Петра I знамения прихода Антихриста. И сама фигура реформатора в глазах идеологов старообрядчества уподоблялась Христову врагу[636].

Отмеченная многими интерпретаторами многозначность «Медного всадника» — прямое следствие того, что Пушкин, объединяя обе парадигмы в рамках одного произведения, сохранил их идеологическую и риторическую автономность. Каждой парадигме соответствует и свой набор стилистических средств. Так, «Вступление» ориентировано на одическую поэзию, повторяя ее апологетику Петра и характерные для этого жанра клише[637], тогда как «основная часть» стилистически ориентирована на поэтический нарратив современной Пушкину эпохи, включающий ссылки на городской фольклор[638]. Соответственно, мы уже писали об этом, Петр во «Вступлении» изображен как великий и не называемый по имени создатель мира из небытия, а Петр основной части — «горделивый истукан», «Медный идол», «тот, чьей волей роковой / Под морем город основался», то есть объект ложного поклонения. Соответственно, «стихия» «Вступления» — это «побежденная стихия», а в основном тексте — «Б-жья». Таким образом, апологетический пафос «Вступления» дезавуируется в основной части тем, что Петр, основывающий город «назло надменному соседу», оказывается не демиургом, а «медным идолом».