Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [93]
Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений — Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было — Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта (V, 150).
Наиболее же существенным фактом, указывающим на глубокое знакомство Пушкина с направленным против него посланием Мицкевича «К русским друзьям», указывает датированный началом октября 1833 года (а не 1834 годом, как ранее считалось) черновик ответа Мицкевичу, стихотворения «Он между нами жил»[653].
Именно для Мицкевича было характерно осмысление петербургского наводнения в библейском ключе, как Потопа, а Петра — как тирана, построившего «себе столицу, а не город людям». Внимательное чтение обоих произведений указывает на то, что Пушкин взял у Мицкевича очень многое, и это многое, в отличие от прямой отсылки к Мицкевичу в «Примечаниях», не имело характера полемики[654]. Впрочем, возможно, что манифестация полемики с Мицкевичем была нужна Пушкину потому, что именно в его, Пушкина, уста Мицкевич вкладывает гневную филиппику, обличающую Петра, причем устами «певца Севера», утверждающего, «что с Запада весна придет в Россию», Петр объявлялся воплощением русского рабства. Пушкину, недавно обнародовавшему «Бородинскую годовщину» и занимавшему позицию антизападную, с этим было согласиться невозможно.
Вместе с тем, при всей важности поэмы Мицкевича для Пушкина и при всей остроте политической необходимости дать полемический ответ польскому поэту, «Медный всадник» — слишком значительное произведение Пушкина, чтобы считать, что знакомство с «Отрывком» было единственным или даже главным источником замысла «петербургской повести». Поэма Мицкевича потому хорошо вписалась в размышления поэта о личности Петра, что апологетический дискурс в изображении основателя Петербурга явно изжил себя. Свидетельством тому стало читательское восприятие «Полтавы», первого крупного произведения Пушкина, которое не вызвало читательского восторга. Одним из возможных объяснений неуспеха можно считать официозное, в духе «петриад», описание Петра[655]; как заметил Фаддей Булгарин, рецензируя «Полтаву»: «Характера Петра Великого нет в поэме, но есть прекрасный портрет его»[656].
Переосмысление образа Петра и его исторического наследия, характерное для «Медного всадника», было велением времени и определялось глобальным характером исторических перемен, пришедшихся на начало 1830-х годов. В первую очередь, это европейские революции 1830 года, из которых Польское восстание было самым важным для Пушкина. Имели значение и само восстание, и реакция Европы на него. В этом контексте роль Петра как царя, «прорубившего окно в Европу», стала терять свою однозначную положительность, потому что сам Запад перестал восприниматься как нечто однозначно положительное[657].
Потрясения начала 1830-х годов — холерные бунты, восстания военных поселений в Севастополе и в Чугуеве — также определили необходимость переосмыслить роль Петра. Они указали правительству на отсутствие консенсуса между сословиями. И поскольку именно Петр считался ответственным за межсословный раскол, действия власти, направленные на преодоление этого раскола, Пушкин назвал «контрреволюцией революции Петра». «Государь уезжая оставил в Москве проект новой организации, контр-революции революции Петра. Вот тебе случай писать политический памфлет, и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы», — писал Пушкин П. А. Вяземскому 16 марта 1830 года (XIV, 69). Важной составляющей этой «контрреволюции» власть считала утверждение национальной идеологии. Подобную цель — создание внесословной идеологии — ставила перед собой и предыдущая администрация императора Александра, но путь к этой цели александровское правительство видело в утверждении в России межконфессиональных ценностей, в идеологии «евангельского государства»[658].
Для императора Александра, рассматривавшего Россию как часть Священного Союза, утверждение протестантских по сути ценностей имело целью усиление включенности страны в общеевропейский контекст. Практика эта не имела успеха, поскольку только что отгремевшая Отечественная война рассматривалась здесь как противостояние с Европой, а идеологией, объединившей нацию, считалось православие
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
Виктор Гюго — имя одновременно знакомое и незнакомое для русского читателя. Автор бестселлеров, известных во всём мире, по которым ставятся популярные мюзиклы и снимаются кинофильмы, и стихов, которые знают только во Франции. Классик мировой литературы, один из самых ярких деятелей XIX столетия, Гюго прожил долгую жизнь, насыщенную невероятными превращениями. Из любимца королевского двора он становился политическим преступником и изгнанником. Из завзятого парижанина — жителем маленького островка. Его биография сама по себе — сюжет для увлекательного романа.
Очерки, эссе, информативные сообщения советских и зарубежных публицистов рассказывают о судьбах книг в современном капиталистическом обществе. Приведены яркие факты преследования прогрессивных книг, пропаганды книг, наполненных ненавистью к социалистическим государствам. Убедительно раскрыт механизм воздействия на умы читателей, рассказано о падении интереса к чтению, тяжелом положении прогрессивных литераторов.Для широкого круга читателей.
Данное исследование частично выполняет задачу восстановления баланса между значимостью творчества Стругацких для современной российской культуры и недополучением им литературоведческого внимания. Оно, впрочем, не предлагает общего анализа места произведений Стругацких в интернациональной научной фантастике. Это исследование скорее рассматривает творчество Стругацких в контексте их собственного литературного и культурного окружения.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.