Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [82]
Фраза Карамзина «История принадлежит Царю» воспринималась либеральной публикой как важное, если не главное, доказательство ангажированности историка. И если Николай Тургенев и Никита Муравьев, связанные близким знакомством с Карамзиным и знавшие о независимом поведении историка по отношению к императору Александру, увидели в ней только заблуждение, то определенная часть общества усмотрела здесь «царедворную подлость», как об этом высказался двоюродный брат Никиты Муравьева, М. И. Муравьев-Апостол[575]. Будущий биограф Карамзина и сотрудник Пушкина в его работе над «Историей Петра» М. П. Погодин выражал такое же мнение, когда следующим образом характеризовал «Посвящение» Карамзина в своем «Дневнике»:
Мне и на Карамзина мочи нет досадно за подносительное письмо государю. Неужели он не мог выдумать с приличием ничего такого, в чем бы не видно было такой грубой, подлой лести? Этого я ему не прощаю. Притом, кроме лести, связано с целым очень дурно[576].
Авторы критических статей об «Истории» прозрачно намекали на то, что Карамзин, как придворный историограф, был не свободен в изложении своих взглядов и выполнял, как сказали бы в наши дни, «государственный заказ»[577].
В отношении Пушкина к «Истории» и к личности Карамзина прослеживается определенная эволюция. Непосредственно после публикации первых томов «Истории», весной 1818 года, в силу личных связей и членства в «Арзамасе» Пушкин оказался в стане друзей и защитников Карамзина и откликнулся на критическую статью Каченовского об «Истории» эпиграммой, включающей в себя цитату из И. И. Дмитриева:
Соположение в пушкинской эпиграмме имен Тацита и Вольтера (Дефонтен упомянут здесь как критик Вольтера) представляется мне двойственным[578] в силу того, что репутация Тацита как «грозы царей» (в восприятии Пушкина она была в значительной степени определена стихотворением Карамзина «Тацит») входила в противоречие с репутацией Вольтера. Современники Пушкина обвиняли «фернейского философа» в «ласкательстве» по отношению к царям, Фридриху и Екатерине[579]. О том, что подобный взгляд не был чужд Пушкину, свидетельствуют его «Заметки по русской истории» (1821):
Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юпке и в короне, он не знал, он не мог знать истинны, но подлость русских писателей для меня непонятна (XI, 17).
По предположению Томашевского, под «русскими писателями», чья «подлость» ему «не понятна», Пушкин имеет в виду Карамзина, автора «Исторического похвального слова Екатерине Второй» (1802)[580].
Эпиграмма на Каченовского была написана в первой половине 1818 года, и в ее двойственности проявляется еще не вполне выраженное, но уже осознанное движение Пушкина в сторону от Карамзина, определенное общением с теми, кто Карамзина критиковал: сначала с Н. И. Тургеневым, а затем, во второй половине 1818 года, с П. А. Катениным. Последний относился к Карамзину много хуже, чем Николай Тургенев, и был центром антикарамзинского кружка, куда стал ходить и Пушкин во второй половине 1818 года. Скорее всего, именно это знакомство, вкупе со значительно более скандальными связями Пушкина с членами оргиастического общества «Зеленая лампа» (именно им Вацуро приписывает пародийное переложение «Истории» слогом Тита Ливия)[581], а также стихотворение «Ноэль», направленное против личного друга Карамзина, императора Александра, — все эти обстоятельства, пришедшиеся на вторую половину 1818 года, и привели к тому, что Карамзин «оттолкнул» от себя Пушкина. Эпиграмма «В его Истории изящность, простота…», вероятно, только закрепила этот разрыв. Личные отношения между Пушкиным и Карамзиным после нее стали невозможны, что не помешало Карамзину вступиться за Пушкина весной 1820 года.
Новый этап в осмыслении фразы Карамзина «История народа принадлежит царю» приходится на 1825 год, когда Пушкин работает над трагедией «Борис Годунов» (начата в декабре 1824 года, закончена в ноябре 1825 года). Именно тогда в письме Н. И. Гнедичу Пушкин перефразирует ее, ставшую к этому времени знаменитой, следующим образом: «История народа принадлежит Поэту» (письмо Гнедичу 23 февраля 1825 года. — XIII, 145). Несмотря на то что основную событийную канву «Годунова» Пушкин взял из десятого тома Карамзина, незадолго до того вышедшего из печати, в своем понимании того, «кому принадлежит история», Пушкин на тот момент отстоял от Карамзина очень далеко — пожалуй, еще дальше, чем это имело место в 1818 году, когда вышли первые тома «Истории». И это при том, что именно к девятому и десятому томам «Истории», посвященным правлению Ивана Грозного и описанию Смутного времени, более всего можно было бы отнести слова Пушкина про «верный рассказ событий», который опровергает «несколько соображений в пользу самодержавия». Потрясение, которое испытало русское общество от прочтения этих томов, заслонило или, во всяком случае, намного усложнило впечатление от первых восьми томов. Общество, возбужденное карамзинским описанием ужасов царства кровавого тирана Ивана Грозного, гудело — либеральная его часть от восторга, консервативная — от негодования. Народ в обоих томах «Истории» — активное действующее лицо, его реакции — это выражение нравственного императива и Высшего суда
