Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [81]

Когда придешь в Землю, которую Господь, Бог твой, дает тебе, и овладеешь ею и заселишь ее, и скажешь: «Поставлю над собой царя…», то из среды братьев твоих поставь царя, не можешь поставить над собой человека из народа другого. И когда воссядет он на престол, то пусть перепишет он себе Свиток Торы, и пусть постоянно носит с собой и читает ежедневно, чтобы точно осуществить слова ее (Дварим ‹Второзаконие› 17:14).

А поскольку история объявляется Карамзиным «священной книгой народов» и «скрижалью», то именно ее «свиток» царь должен постоянно иметь при себе для ежедневного поучительного чтения, наставляющего на истинный путь и позволяющего избежать роковых ошибок. Итак, утверждая, что «история принадлежит царю», Карамзин имел в виду, что царь, чтобы следовать урокам истории, должен ее хорошо знать. В свете такого понимания фигура Карамзина как придворного историографа, из своих рук передающего императору это священное знание, приобретает не слишком завуалированный профетический подтекст. В «Посвящении» сам Карамзин указывает на это:

В 1811 году, в счастливейшие, незабвенные минуты жизни моей, читал я Вам, Государь, некоторые главы сей Истории… Вы слушали с восхитительным для меня вниманием; сравнивали давно-минувшее с настоящим, и не завидовали славным опасностям Димитрия, ибо предвидели для Себя еще славнейшие[569].

Так историк, передающий Царю «скрижаль откровения», чтобы тот следовал ее наставлениям, становится фигурой, уподобленной библейскому пророку. Это предполагало отношения особой конфиденциальности между Царем и Историком, основанные на том, что Царь всецело доверяет Историку, а Историк никогда не лжет. Именно такие взаимоотношения, исполненные взаимного доверия, установились между императором Александром и историком Карамзиным, в особенности после переезда последнего в Царское Село в 1816 году. Эти взаимоотношения сделались объектом интенсивной рефлексии современников. Главный вопрос, который их волновал, состоял в том, был ли Карамзин действительно честен, отстаивая самодержавие, или он действовал в угоду власти[570].

В 1826 году, когда писались «‹Автобиографические записки›», включавшие в себя воспоминания о Карамзине, Пушкин, имея своей целью защитить Карамзина, все-таки оговаривается, что «несколько отдельных размышлений (Карамзина. — И. Н.) в пользу самодержавия» были «опровергнуты верным рассказом событий» (XII, 306). Смысл этой оговорки в том, что Карамзин правдив в изложении событий даже тогда, когда это противоречит утверждаемым им принципам. При этом Пушкин осторожно указывает на то, что «молодые якобинцы», критикуя Карамзина, были в определенном отношении правы. Осторожность не лишняя, вызванная в том числе и тем, что Пушкин вскоре после публикации первых томов «Истории» сам оказался в числе критиков Карамзина.

На сегодняшний день исследователи согласны в том, что именно Пушкину принадлежит по крайней мере одна из двух знаменитых эпиграмм на Карамзина: «В его Истории изящность, простота…»[571] Другую эпиграмму, написанную по поводу выхода «Истории»: «Решившись хамом стать пред самовластья урной», Л. Н. Лузянина атрибутирует Н. И. Тургеневу[572]. Хорошо известно, что после октября 1818 года дружеские отношения между Пушкиным и Карамзиным пресеклись вследствие ссоры, причины которой не вполне ясны[573]. Сам Пушкин в письме к Вяземскому (10 июля 1826 года) отрицал, что его антикарамзинская эпиграмма (без уточнения, какая именно) была причиной ссоры:

Во-первых, что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие, и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь? (XIII, 286).

Отметим, что в «‹Автобиографических записках›» Пушкин, осознанно или нет, фактически признается в том, что и эпиграмма, и упрек, сделанный им историку, выражают одно и то же обвинение:

Оспоривая его, я сказал: Итак вы рабство предпочитаете свободе. Кара‹мзин› вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Кар‹амзину› стало совестно, и, прощаясь со мною как обыкно‹венно›, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности. Вы сегодня сказали на меня ‹то›, что ни Ших‹матов›, ни Кутузов на меня не говорили (XII, 306).

Достаточно сравнить вопрос Пушкина Карамзину «Вы рабство предпочитаете свободе?» с концовкой эпиграммы «Доказывают нам без всякого пристрастья / Необходимость самовластья / И прелести кнута», — и станет ясно, что из-за эпиграммы и поссорились, поскольку звучала она, вопреки тому, что Пушкин писал Вяземскому, очень обидно.

Приведенный Пушкиным эпизод показывает, что Карамзин гораздо острее реагировал на критику «Истории», исходившую из либерального лагеря (именно ее отразил Пушкин в своем вопросе), чем на доносы консерваторов, таких, например, как попечитель Московского университета П. И. Голенищев-Кутузов (1767–1829) и поэт С. А. Ширинский-Шихматов (1783–1837)