Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [20]

Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменем либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч. и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться[152].

Уже 20 апреля Н. И. Тургенев делится с младшим братом, Сергеем:

О помещении Пушкина (в военную службу. — И. Н.) теперь, кажется, нельзя думать. Некоторые из его стихов дошли до Милорадовича, и он на него в претензии. Надеяться должно, однако же, что это ничем не кончится (курсив мой. — И. Н.)[153].

Оба этих суждения высказаны в то время, когда судьба Пушкина была еще неизвестна. В письме Карамзина обращает на себя внимание то обстоятельство, что он инкриминирует Пушкину не только написание, но и собственное распространение антиправительственных сочинений («написал и распустил»).

Скандал вокруг Пушкина сопровождается значительным повышением творческой активности поэта; работа над «Русланом и Людмилой» идет быстрее, чем когда бы то ни было раньше. За несколько месяцев он делает в этом отношении больше, чем за два предыдущих года. Одновременно в печати появляются его стихотворения и отрывки из «Руслана», всего девять публикаций; цензурные разрешения на восемь из них получены именно в тот период, когда Пушкин борется за общественное мнение, — с января по май 1820 года[154].

Таким образом, из Петербурга он уезжает поэтом; вскоре после отъезда (не позднее августа) выходит «Руслан и Людмила».

Именно летом — осенью 1820 года в элегии «Погасло дневное светило…», в незаконченном стихотворении «Я видел Азии бесплодные пределы…» и в первых строфах «Кавказского пленника» оформился образ поэта — путешественника и добровольного изгнанника. Но как этот образ стал соотноситься с образом Байрона и только ли Пушкин этому способствовал? Мы задаемся этим вопросом и потому, что только летом, а именно с августа по сентябрь 1820 года, произошло первое серьезное знакомство поэта с творчеством Байрона.

Последнее утверждение не является общепризнанным[155]. Действительно, переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским 1819 года содержит в себе много отсылок к произведениям Байрона. Вяземский даже интересуется у Тургенева, «племянник читает ли по-англински»[156]. На вопрос о знакомстве Пушкина с английским языком в этот период можно определенно ответить отрицательно. Более сложным представляется вопрос о том, мог ли Пушкин познакомиться с творчеством Байрона косвенным путем. Так, существует гипотеза И. Д. Гликмана (весьма небесспорная), что в 1819 году Пушкин мог познакомиться с «Абидосской невестой» во французском переводе, сделанном И. И. Козловым[157]. Но и в этом случае речь идет о произведении, выходящем за тематические рамки рассматриваемых стихотворений Пушкина. К сожалению, к настоящему времени единственным достоверным свидетельством самого раннего знакомства Пушкина с творчеством Байрона являются воспоминания Е. Н. Орловой и M. Н. Раевской, которые относят это знаменательное событие к августу 1820 года («Байрон был почти ежедневным его чтением»)[158]. Отсюда следует, что в момент написания элегии «Погасло дневное светило…», ставшей поэтическим манифестом русского байронизма и в значительной степени определившей восприятие пушкинской личности в байроническом ключе, Пушкин не был знаком с произведением Байрона, действительно текстуально близким элегии, — «Стансам» Чайльд-Гарольда из первой песни «Паломничества»[159]. Последнее обстоятельство — замечательное свидетельство общности романтической поэтической фразеологии, типологически сближающей Пушкина не только с Байроном, но и, шире, с европейским романтизмом своего времени; что и было отмечено В. М. Жирмунским и Б. В. Томашевским, не увидевшими в элегии следов прямого воздействия Байрона[160].

Существовала и противоположная точка зрения, представленная в работах Н. Л. Бродского и Д. Д. Благого. Эти исследователи не ограничивались констатацией типологической близости пушкинской элегии «Погасло дневное светило…» с творчеством Байрона, но настаивали на их генетическом родстве. Среди современных ученых эту позицию разделяют В. С. Баевский и С. А. Кибальник; определенное знание биографии и творчества Байрона, действительно характерное для «арзамасского» круга в 1819 году, приписывается и молодому Пушкину[161]. Впрочем, у В. С. Баевского позиция более сложная: он соглашается считать «Тень друга» Батюшкова источником пушкинской элегии, но при этом настаивает на том, что сам Батюшков испытал могучее воздействие Байрона во время пребывания в Англии в 1814 году, а не в Неаполе в 1819-м, как это традиционно считалось. Вот почему, полагает современный исследователь, «Тень друга», написанная по пути из Англии в Швецию, содержит в себе так много текстуальных перекличек со «Стансами» Чайльд-Гарольда. Таким образом, утверждает В. С. Баевский, Пушкин во время написания элегии «Погасло дневное светило…» испытывал влияние Байрона с двух сторон: во-первых, через посредство переписки Вяземского с А. И. Тургеневым, во-вторых, через стихотворение Батюшкова