Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [18]

Определение подлинного числа пушкинских стихотворений и эпиграмм, ходивших в списках накануне его высылки из Петербурга, — сложная исследовательская проблема. Можно привести всего лишь несколько неподцензурных пушкинских произведений 1817–1819 годов, публичная известность которых определенно приходится именно на этот период. Прежде всего, это «Вольность», затем эпиграмма на А. С. Стурдзу; кроме того, Пушкин фактически сам сознается в том, что ему не без основания приписывали эпиграмму на Карамзина, разошедшуюся после выхода первых томов «Истории государства Российского». Некоторое распространение в списках получила, видимо, и «Деревня». Более всех в творчестве Пушкина конца 1810-х годов был осведомлен А. И. Тургенев; в своих письмах 1817–1820 годов он упоминает следующие произведения Пушкина, не прошедшие цензуру: «Тургенев, верный покровитель…» (1817)[130]; «Бессмертною рукой раздавленный Зоил…» (1818)[131]; «В себе все блага заключая…» (1819)[132]; послания А. Ф. Орлову и В. В. Энгельгардту (1819)[133]; «Ода на с[вободу]» («Вольность»)[134]; «Деревня» (1819)[135]; «Стансы на Стурдзу» (1819)[136]; «Платоническая любовь» («Платонизм», 1819)[137]. Эти, и, как можно утверждать с весьма большой вероятностью, только эти стихотворения составляли круг произведений поэта, ходивших в списках, по крайней мере в «арзамасском» кругу до южной ссылки.

Следует особо поставить вопрос о самом остром политическом произведении Пушкина петербургского периода — об эпиграмме на Аракчеева («Всей России притеснитель…»). Нет никаких данных о том, что она была известна публике ранее марта 1820 года. «Большое» академическое собрание сочинений осторожно датирует ее создание 1817-м — мартом 1820 года. Осторожность нелишняя, если учесть, что только в марте 1820 года эпиграмма становится достоянием общества, тогда как это совсем не то произведение, которое молодой Пушкин написал бы «в стол». Скорее всего, оно и было написано весной 1820 года и как бы инспирировано всей ситуацией той весны.

Итак, можно почти наверняка утверждать, что публика не восприняла инсинуацию о «порке Пушкина» исключительно как сплетню о наказании за оппозиционное поведение и/или вольнолюбивые стихи. Более того, только самые близкие друзья в конце 1819 года видели в Пушкине исключительно поэта, да и то в значительной степени потому, что возлагали большие надежды на работу над «Русланом и Людмилой», о чем публика не знала. А. И. Тургенев выражал общее мнение «арзамасцев», когда писал Вяземскому в феврале 1820 года:

Племянник ‹В. Л. Пушкина› почти кончил свою поэму. ‹…› Пора в печать. Я надеюсь от печати и другой пользы, личной для него: увидев себя в числе напечатанных и, следовательно, уважаемых авторов, он и сам станет уважать себя и несколько остепенится. Теперь его знают только по мелким стихам и по крупным шалостям (курсив мой. — И. Н.)[138].

В трагическую для себя пору жизни, действительно находясь на грани самоубийства, Пушкин обдумывал линию поведения, которая позволила бы ему восстановить общественную репутацию. Он давно планировал отъезд из Петербурга — сложившаяся ситуация укрепила его в этих намерениях. Как нельзя более кстати пришлось предложение от семьи Раевских провести лето с ними; предложение это Пушкин получил весной 1820 года[139]. В дальнейшем поэт не раз вспоминал о той благородной роли, которую сыграл в его жизни H. Н. Раевский-младший.

Но просто отъезд не смог бы перечеркнуть грязную сплетню, и Пушкин решает поступить иначе: он начинает вести себя действительно вызывающе. О (возможных) планах цареубийства мы узнаем только из глубоко личного письма Александру (см. выше), однако о вызывающем поведении Пушкина в театре и обществе вообще, поведении, которое «дядька» Пушкина и самый добросовестный протоколист его петербургской жизни А. Тургенев назвал «площадным вольнодумством», существует множество свидетельств. Почти все они относят отчаянные поступки Пушкина к весне 1820 года[140]. В это же время Пушкин, возможно, первый раз в жизни ощутил потребность предстать в общественном сознании именно поэтом (роль, в которой широкая публика его еще не воспринимала; между прочим, даже в кругу «арзамасцев» муссировался вопрос о возможной военной службе Пушкина[141]), причем поэтом оппозиционным.

В этот момент он сам стал активно распространять антиправительственные стихотворения собственного сочинения. Так, между 2 и 11 марта Пушкин собирает у себя на квартире общество (в котором оказывается и Н. И. Греч) и там, как нам представляется, впервые читает две самые острые политические эпиграммы петербургского периода — «На Стурдзу» и, возможно, на Аракчеева[142]. Как уже говорилось, последняя эпиграмма едва ли написана до этого срока. Греч не входил в число друзей молодого Пушкина, возможно, что это была первая встреча поэта с издателем «Сына отечества». Читая ему, совершенно постороннему человеку, столь опасные произведения, Пушкин, без сомнения, хотел сделать их известными как можно более широкому кругу лиц.

Между 16 и 19 марта Пушкин читает стихи (какие именно, неизвестно) дома у А. И. Тургенева, где кроме старых знакомых, Жуковского и С. С. Уварова, присутствует и новый для Пушкина человек, К. Я. Булгаков