Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [108]
Парадоксальная двойственность образа Федора Павловича Карамазова закреплена определением, данным ему рассказчиком: «зол и сентиментален» (XIV, 24). Сочетание чувствительности и твердости часто встречается в характеристиках людей пушкинского поколения. С наибольшей поэтической полнотой оно выражено в послании П. А. Вяземского Федору Толстому-Американцу, одному из возможных прототипов образа Федора Павловича[775]:
Пушкин планировал поставить эти строки эпиграфом к «Кавказскому пленнику» (1821), но отказался, после того как в Кишиневе в процессе работы над поэмой узнал, что Федор Толстой-Американец был источником инсинуации о нем. Тем не менее эти строки сохранились в черновиках «Кавказского пленника», в несколько инверсированном по сравнению с оригиналом Вяземского виде:
Позднее Пушкин думал сделать эти же строки эпиграфом к «Цыганам» (1824) (IV, 453). Очевидно, что образ из стихотворения Вяземского, вызванный к жизни Толстым-Американцем, представлялся Пушкину очень удачным, если не уникальным, в качестве характеристики поколения, к которому он сам принадлежал, а то и в качестве автохарактеристики. Пушкин признавался в том, что характер героя поэмы «Кавказский пленник» автобиографичен, а героя поэмы «Цыганы» он наделил собственным именем — Алеко — и мстительностью, качеством, которое Пушкин хотел в себе культивировать, но которым не обладал. Примером могут служить взаимоотношения поэта с тем же Федором Толстым-Американцем, с которым в конце концов Пушкин помирился. Толстой, как известно, выступил сватом Пушкина, благодаря чему стала возможна женитьба Пушкина на «смиреннице» и «бесприданнице» Наталье Николаевне Гончаровой.
Один из самых ярких людей своего поколения, Федор Толстой-Американец определил образ этого поколения в восприятии современников Достоевского[777]. Карточный шулер и бретер, убивший на дуэли, по некоторым сведениям, одиннадцать человек, он был героем всех войн, которые вела Россия с 1809 года, умен, храбр, верен друзьям. Сложные взаимоотношения связывали его с Богом. Толстой-Американец, в первую половину жизни изумлявший развратом «четыре части света», во второй половине жизни стал набожен и, теряя одного за другим своих детей, считал это наказанием за убийства на дуэлях. «Квиты», — сказал он после смерти одиннадцатого ребенка[778].
Нравственная амбивалентность пушкинского поколения, пожалуй, ни в одном из современников Пушкина не отразилась в такой степени, как в личности Федора Толстого-Американца. Замечательный пример тому — характеристика, данная Американцу в «Горе от ума» Грибоедова, где он — «плут», говорящий «об честности высокой» настолько патетически, что «Глаза в крови, лицо горит, / Сам плачет, и мы все рыдаем»[779].
Известная пушкинская эпиграмма на Федора Толстого была построена на том (и потому звучала очень обидно), что Пушкин лишал Американца закрепленной за ним в литературе романтической двойственности и делал его однозначно отрицательным:
Толстой-Американец воплощал определенный тип публичного поведения, характерный для людей пушкинского поколения, и именно такой тип поведения Достоевский травестийно отразил в образе Федора Павловича. В полифонической структуре романа с ним контрапунктически сопоставлено поведение другого пушкинского сверстника — отца Зосимы. Усилению контраста способствует то, что в биографии обоих персонажей присутствует один и тот же мотив: отказ от дуэли. И если отказ стреляться с Белявским лишает Федора Павловича чести и уважения жены, то отказ от дуэли Зосимы — на тот момент офицера — поднимает его авторитет среди товарищей по полку и вызывает одобрение любимой им женщины[780].
В силу ограниченности места, которое отец Зосима занимает в пространстве романа, а также потому, что этот образ не вписан в парадигму пушкинского поколения, настоящего контрапунктического эффекта между линиями Федора Карамазова и Зосимы не возникает. Пушкинское поколение оказывается представленным в романе ярко, но односторонне — образом Федора Павловича, а просвечивающий сквозь образ старшего Карамазова образ Пушкина отражает только одну из бытовавших в восприятии шестидесятников ипостасей Пушкина, а именно либертенную.
Возвращаясь к Федору Толстому-Американцу, оговоримся, что мы не считаем его в прямом смысле прототипом Федора Карамазова. Необычайная биографическая яркость образа Федора Павловича в сочетании с его идеологической означенностью привели к тому, что исследователи романа с удовольствием занимались поисками прототипов старшего Карамазова и весьма в этом преуспели. В настоящее время существует целая галерея прототипов, состоящая из реальных людей, старших современников Достоевского
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
Виктор Гюго — имя одновременно знакомое и незнакомое для русского читателя. Автор бестселлеров, известных во всём мире, по которым ставятся популярные мюзиклы и снимаются кинофильмы, и стихов, которые знают только во Франции. Классик мировой литературы, один из самых ярких деятелей XIX столетия, Гюго прожил долгую жизнь, насыщенную невероятными превращениями. Из любимца королевского двора он становился политическим преступником и изгнанником. Из завзятого парижанина — жителем маленького островка. Его биография сама по себе — сюжет для увлекательного романа.
Очерки, эссе, информативные сообщения советских и зарубежных публицистов рассказывают о судьбах книг в современном капиталистическом обществе. Приведены яркие факты преследования прогрессивных книг, пропаганды книг, наполненных ненавистью к социалистическим государствам. Убедительно раскрыт механизм воздействия на умы читателей, рассказано о падении интереса к чтению, тяжелом положении прогрессивных литераторов.Для широкого круга читателей.
Данное исследование частично выполняет задачу восстановления баланса между значимостью творчества Стругацких для современной российской культуры и недополучением им литературоведческого внимания. Оно, впрочем, не предлагает общего анализа места произведений Стругацких в интернациональной научной фантастике. Это исследование скорее рассматривает творчество Стругацких в контексте их собственного литературного и культурного окружения.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.