Пушкин. Изнанка роковой интриги - [80]

Российское двоеречие нас, современных циников, восхищает по сей день. Кто был автором нижеследующего письма начальнику Третьего отделения жандармов А. Орлову, который стал наследником графа Бенкендорфа? «Слышу, что в книге Герцена мне приписываются мнения, которые никогда не были и никогда не будут моими мнениями. Хотя из слов Вашего Сиятельства и вижу, что в этой наглой клевете не видите особенной важности, однако не могу не опасаться, чтобы она не оставила в уме вашем некоторого впечатления… Каждый русский, каждый верноподданный Царя, в котором весь мир видит Богом признанного спасителя общественного порядка в Европе, должен гордиться быть орудием, хотя и ничтожным, его высокого священного призвания; как же остаться равнодушным, когда наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам свои чувства и кидает на имя наше собственный свой позор?..»[386].

Автор этого письма тот, кто «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес» – Чаадаев. И это ровно пятьдесят процентов его двоеречия. Тут же, 26 июля 1851 года, Чаадаев пишет письмо «наглому беглецу» Герцену: «Слышу, что вы обо мне помните и меня любите. Спасибо вам. Часто думаю также о вас, душевно и умственно сожалея, что события мира разлучили нас с вами, может быть, навсегда… Как бы то ни было, я уверен, что вы не станете жить сложа руки и зажав рот, а это главное дело… Мне, вероятно, недолго остается быть земным свидетелем дел человеческих; но, веруя искренно в мир загробный, уверен, что мне и оттуда можно будет любить вас так же, как теперь люблю, и смотреть на вас с тою же любовью, с которой теперь смотрю. Простите»[387]. Не исключено, что сперва Чаадаев написал благодарное письмо Герцену, а потом самодонос в Третье отделение[388].

Нужен ли комментарий? В книге «О развитии революционных идей в России» Герцен посвятил Чаадаеву несколько теплых страниц, сказав о мудрости взглядов философа на Россию. Чаадаев в цитированном выше письме Третьему отделению добровольно предлагал «представить вам письменно это опровержение, а может быть, и опровержение всей книги». Михаил Жихарев, один из самых близких друзей Чаадаева, прочитав копию письма, воскликнул: «…Не могу постигнуть, для чего он сделал такую ненужную низость?» «Чаадаев взял письмо, бережно его сложил в маленький портфельчик, который всегда носил при себе, и, помолчав с полминуты, сказал: «Mоn cher, on tient à sa peau» («Надо, мой милый, беречь свою шкуру»)»[389]. Вот уж поистине загадочная русская душа! Нет, Пушкин не был одинок…

Как было сказано, записка не предназначалась для публикации, и это важно. Вряд ли Пушкин стал писать о поощрении доносительства для широкой публики – почитатели, не говоря уж о недругах, немедленно обвинили бы его в черт знает каких смертных грехах. В печати поэт более гибко и более широко пользовался слоями мультиречия.

Пушкин не раз обращался к опыту Радищева, точнее к его антиопыту, ибо сам Радищев пострадал за прямолинейность высказываний. Пушкин решил последовать за Карамзиным и идти другим путем, компромиссным, но дающим возможность выжить, сохраниться и, таким образом, хотя б частично высказаться, то есть состояться при жизни. Может, именно потому он и критикует взгляды Радищева, чтобы тверже чувствовать свою правоту? Какой путь лучше, радищевский или этот, нам, пережившим советский тоталитаризм, легко обсуждать, но вряд ли мы найдем однозначный ответ. Трудность раздвоения сознания на «хочу» и «надо», на убеждения и «чего изволите», а далее на части: одно думаю, другое говорю, третье пишу, – не следует преувеличивать. Процесс этот одинаково хорошо освоен, особенно в политической области, и в России, и на Западе. Можно с грустью утверждать, что интеллигенция умеет гибко скользить по шкале между ложью и искренностью и всегда готова к приходу нацистов или большевиков. Печальный парадокс в том, что свобода, когда нечего прятать между строк и играть в прятки с властями, делает мозг писателя менее изощренным. Эзопов язык становится мертвым… до следующих запретов. К радости Эзопа, мы оживаем под топором.

Двоемыслие, двоеречие, мультиречие — термины условные, формальные, примитивизированные. Понятно, что речь интеллигентного человека (в том числе Пушкина) бездонна. Одна и та же мысль подается по-разному в разных обстоятельствах и в разной упаковке (положительной, отчужденной, изощренной, упрощенной, смягченной, резкой, грубой, сомнительной, вообще отрицательной или даже нейтральной, близкой к истине). Остается невыясненным общий вопрос: разрушают ли эти компромиссы личность? Рискнем предположить, что ответ на поставленный выше вопрос, как это ни странно, будет отрицательным: ни двоемыслие, ни двоеречие, ни мультиречие цельности личности не вредят. Каким бы ни было давление извне, процесс определяется сознательным актом. Личность попадает в это состояние чаще всего не по своей воле, но, если обстоятельства меняются, мультиречием писатель переболевает, как корью или свинкой, хотя теоретически возможны после этих болезней осложнения. Больше того, представляется, что сложность задач подпитывала вдохновение Пушкина, рождая известный нам фейерверк мыслей.