Пушкин. Изнанка роковой интриги - [79]

Данное ему домашнее задание поэт выполнил, и необходимо вернуться к главному читателю и, можно сказать, первому исследователю записки – Николаю Павловичу. Пушкин недооценил главу государства – многослойная его записка читалась царем сперва весьма внимательно. При чтении он поставил на полях карандашом сорок вопросительных знаков и один восклицательный, отметив ими двадцать восемь мест записки. В традиции официального российского пушкиноведения – толковать эти знаки вопроса как возмущение, раздражение, неприятие сказанного Пушкиным. Именно с такими акцентами наиболее подробно пометы царя комментируются в цитированных выше работах А. Цейтлина и Н. Эйдельмана. Нам же представляется, что вопросительные знаки означают именно то, что они означают, когда вы их ставите на полях читаемого: непонятки, удивление, сомнение в правильности высказывания, а возможно, и недоверие к прочитанному.

После аудиенции царь ожидал от Пушкина «искреннего и усердного соединения с правительством», но, читая записку и прекрасно зная из донесений тайной полиции «другого» Пушкина, уловил подвох, иными словами, уловил двоеречие. Отсюда недоверчивое (а может, и ироническое?) отношение Николая Павловича к положениям записки, возле которых он ставил вопросительные знаки. Любопытно, что вопросительные знаки поставлены царем и возле чересчур лояльных утверждений. Государь не хуже Пушкина знал собственную, то есть официальную точку зрения, изложенную публично не раз. Пушкин заполнил записку не своими мыслями, в лоб говорил охранительные идеи, а значит, пудрил императору мозги. Царь разглядел фигу в кармане у Пушкина.

Вряд ли пушкинская записка была важна Николаю: более глубокие суждения о воспитании представили Его Величеству в своих «докладных» поэт Николай Гнедич, граф Иван Витт («Записка о недостатках нынешнего воспитания российского дворянства»), Фаддей Булгарин («Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного»). Перечитайте булгаринский текст: он написан и смелее, и шире, и умнее, хотя и в том же охранительном ключе. Похоже, именно он говорит царям с улыбкой больше истины[384]. Вот почему, возможно, к концу чтения пушкинской записки царь потерял интерес и перестал делать пометки.

Официальная благодарность в письме Бенкендорфа за написание записки, при этом с выговором, была, кажется нам, результатом понимания двойной игры поэта. Не случайно единственное предложение автора записки было немедленно осуществлено: указание об усилении негласного надзора, к сожалению, за самим Пушкиным. Двойное поведение, выразившееся в данном случае в двоеречии поэта, и двоеречие правительства контаминировались между собой.

Неясен и непроверяем ответ на вопрос, искренне ли Пушкин поверил Николаю Павловичу. Но факт, что его радикальные взгляды (если юношескую пылкость можно считать взглядами) претерпели существенные изменения и пришло понимание, что цели, которые декабристы хотели осуществить насилием, можно достичь и превзойти реформенным путем. Этот другой Пушкин устал от заточения в одиночестве, куплен обещаниями, он пересмотрел террористические нотки юности, но в душе не отказался от старых человеческих, дружеских привязанностей, с экстремизмом связанных. Насколько искренен он был в стихах, обращенных к императору?

Последующее двоеречие в данном случае было данью благодарности Его Величеству за освобождение, за разрешение вкушать славу – ведь в театре публика смотрела не на сцену, а на освобожденного поэта.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждами, трудами.

Друзья поэта застыдились, усмотрев не только подхалимаж, но и предательство взглядов, которые они разделяли. А никакого предательства не было. Пушкин соскользнул в этот момент в другой пласт мультиречия, и вовсе не собирался ограничивать себя только им.

Ранее не было замечено, что в стихотворении «Друзьям» льстец говорит:

…просвещенья плод —

Разврат и некий дух мятежный.

Поэт с этим не согласен и осуждает льстеца. В записке же Пушкин пишет: «Не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества; воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания, есть корень всякого зла». В стихах Пушкин вкладывает в уста льстеца то, что еще недавно писал в записке от своего собственного имени! Как видим, Ego поэта легко перешло в Alter Ego (или наоборот). Пушкин восторгается Николаем Павловичем:

Во мне почтил он вдохновенье;

Освободил он мысль мою.

И я ль в сердечном умиленье

Ему хвалы не воспою?

И почти одновременно с восторгом в «Возражении на статьи Кюхельбекера в «Мнемозине»» Пушкин, так сказать, сам себя отрицает: «Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно, не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии)». Между тем такой же двойной была и оценка стихотворения «Друзьям» самим императором, который обнаружил это двуличие и оказался умнее поэта: «Его Величество совершенно доволен им (стихотворением. – Ю.Д.), но не желает, чтобы оно было напечатано», – написал Пушкину Бенкендорф[385]. Николай почувствовал, что подхалимаж, причем неискренний, будет работать против него. Это напоминает Сталина, который смотрел телевизор в день авиации. Конферансье Смирнов-Сокольский то и дело повторял фразы «Товарищ Сталин – создатель нашей авиации!», «Гениальный вождь – отец советских летчиков!» и пр. Сталин выключил телевизор, плюнул и сказал: «Нужны мнэ его камплымэнты!» Сокольскому запретили выступать.