Пушкин. Изнанка роковой интриги - [106]

По окончании строительства социализма Святогорский монастырь (впрочем, Святые Горы все еще Пушкинские, а Царское Село – город Пушкин) был возвращен церкви. Первым делом монахи выкинули все музейные экспонаты из южного придела, где отпевали Пушкина, чтобы не шатались экскурсанты, затем собрались вынести из монастыря могилу Пушкина, к которой ходят посторонние. Из заповедника поехали жаловаться, и заместитель губернатора Псковской области сказал: «Сегодня указание – развивать религию. Будет могила мешать, уберем!»[534].

С жильем Пушкину, как мы знаем, не везло и после смерти, ибо в доме на Мойке, 12, в начале двадцатого века помещалось Петербургское охранное отделение. Музей на Мойке был открыт, закрыт, квартира заселена жильцами, затем опять открыт. Позднее появился конвейерный термин «развернуть музей». В 1985 году директриса музея Пушкина в Одессе рассказывала нам, что «по разнарядке райкома партии Пушкин должен был сдать государству 30 тонн силоса на корм скоту». И директриса нам жаловалась: «Ну где же взять силос, если у Пушкина говорится, что саранча все съела?» В музее Берново висит список вещей, «подаренных Пушкину колхозниками». Их предки во время революции украли эти вещи из барской усадьбы, а затем сожгли ее. Полвека спустя служащие музея, ходя по избам, собирали ненужное старье, которое становилось экспонатами.

Обходят проблему подлинности многочисленные справочники по музеям Пушкина (мы просмотрели полсотни изданий). Юрий Нагибин осторожно писал о путеводителях по Болдину: «Обо всем сказано обстоятельно, любовно и лукаво, ибо нигде прямо не говорится, что предлагаемое взгляду экскурсанта – всего лишь возможный вариант пушкинского гнезда». И отмечал, что ничего не чтут местные жители, а думают, где достать еду и водку[535].

В Болдине Пушкин провел три осени, из них одну, насыщенную творчеством. На сто лет Болдино было забыто. Им стал владеть сын Льва Пушкина Анатолий. Последний человек, который видел Пушкина в Болдине живым, Сивохин, умер во время революционных передряг от голода. При поэте и после крестьяне оставались бездельниками и пьяницами. Сохранились документы о воровстве, о том, как крестьян секли розгами, сдавали в солдаты. При советской власти в Болдине организовали четыре колхоза: «Имени Сталина», «Трудовик», «Красный пахарь» и даже «Красный Иртыш». Пушкину такие названия придумать было бы слабо. На фотографиях тридцатых годов XX века видны нищета и убожество. Болдинскую церковь разорили, а потом стали переоборудовать под кинотеатр. В процессе переделки часть церкви рухнула. Дом, где жил Пушкин, перенесли во Львовку, в шести верстах, а потом обратно и из этих бревен построили колхозную амбулаторию.

Некрополь семьи Пушкиных в Лопасне под Москвой, где похоронены сын и внук Пушкина, был разрушен. В Зачатьевской церкви, закрытой при Хрущеве в эпоху либерализации, иконы разворовали и устроили танцплощадку. Церковь Гончаровской усадьбы в Яропольце, разграбленной после революции дотла, была превращена в отделение милиции. А церковь соседней усадьбы декабриста Чернышова – в гигантский туалет без канализации – для туристов. Указывая на зиявшие провалы вместо стекол, экскурсоводы с пафосом рассуждали про заботу партии и правительства о памяти Пушкина и о том, что это в будущем восстановят.

В музеях Пушкина лежат подлинные огрызки гусиных перьев, которыми писал Пушкин. Иногда указывается, что именно писал. В Кишиневе мы видели вороньи перья: видимо, с сельским хозяйством там плохо, и не осталось гусей.

А почему, собственно, считается, что Пушкин писал гусиным пером? Ведь Карамзин еще в 1790 году привез из-за границы серебряные перья. В начале XIX века они продавались в Петербурге без очереди. Но гусиные, с точки зрения музейного дизайна, выглядят эффектнее. Вняв экспертам, поехал я к соседнему фермеру. Пожав плечами, он ощипал гуся и подарил ящик перьев. Теперь говорю студентам: «Вот чем писал Пушкин. Берите на память, все перья подлинные».

Не будем забывать, что жизнь и приключения Пушкина играют в российском обществе вполне определенную роль, отвлекая народ от тяжелых проблем бытия. Отсюда культ без стыда и меры. Не случайно Тургенев говорил о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился такой человек[536]. При таком раскладе у Акакия Акакиевича возникает чувство глубокого удовлетворения от того, что и он, как Александр Сергеевич, представитель великого народа.

Б. Томашевский еще в 1925 году, когда пушкинистика стремилась освободиться от старого гипноза, но уже впадала в новый, писал: «Пора забыть обычный мессианизм Пушкина с типичным разделением русской литературы на ветхозаветную до Пушкина и новозаветную после Пушкина. Пора вдвинуть Пушкина в исторический процесс и изучать его так же, как и всякого рядового деятеля литературы»[537]. Никто из его коллег не последовал совету, да и сам Томашевский под влиянием обстоятельств перестал отстаивать эту резонную позицию. Юрий Тынянов тоже пытался протестовать против Пушкина как чуда, против фетишизма и теологизма в пушкинистике. Но волну гнали другие.